Но Клара не участвовала в этой суете, не замечая ничего вокруг.

Только наедине с Юдит, глянув в ее, полные безмерного сострадания глаза, заговорила сбивчиво:

– Мне нужно сказать тебе… только тебе. Я должна была повиниться перед Сенькой, думаю, он чувствовал что-то… ждал, что я откроюсь ему… но мне было страшно, потому что я знала: он не простит. А когда понял, что я затаилась, ему стало все равно. Он и от араба не побежал поэтому… И вдруг – взрыв…

Клара все время вытирала глаза, хотя они были совершенно сухие.

– Но я все-таки рассказала… кинулась к нему, распластанному на земле… стала шептать об Авихае… как он гарцевал на лошади… и бил собаку… о моей поездке к нему в Беер-Шеву…

Юдит внезапно стало ясно, что будет дальше, она попятилась назад, но та, сжав ее руки, продолжала:

– Не знаю, понял ли он меня, когда лежал там, в крови… Но ты, Юдит, ты должна понять и… простить… Ведь у вас, верующих, снимают грех даже с… самоубийцы, потому что перед самой смертью он обязательно покается. Я тоже в какое-то мгновение испугалась того, что делаю, но было уже поздно… А теперь его нет… Но есть Ханалэ и сенькины книги… Он зачитывал меня стихами почти до обморока, а потом я приходила в себя от его горячих губ, и на мне не оставалось ни одного не целованного места. Он говорил: женщина – самое красивое существо на свете. Евреи знают это лучше всех. Даже когда Моисей пошел к Богу, они поклонялись ее золотому тЕльцу, а в Библии сделали ошибку в ударении.

– Дай мне уйти! – попросила Юдит.

– Уходи… уходи… Только не делай из себя святой. Я видела, как ты стояла возле этого парня из буфета, как он гладил бутыль с соком, словно твое тело. Должно быть, тут дело семейное. Думаешь, мне не известно, чем он занимался с Орли? Тебе, своей строгой сестре, она ни в чем не могла признаться, а от меня не скрывала ничего…

– Я не знаю, как тебе помочь… – сказала Юдит и увидела отца, стоявшего у машины. Подошла к нему, помолчала.

– Передай маме, что я ее люблю… – Юдит чуть не сказала это по-русски. – И тебя! – Она коснулась его лица, серого, увядшего, в котором только она еще могла различить прежние черты, выражавшие доброту и тревогу.

Моше открыл дверцу.

– Мы могли бы жить вместе, если вы обвенчаетесь по закону Авраама. В доме для всех хватит места.

– А где оно, мое место, папа? – потерянно спросила она. – В прошлом, когда меня окружала сладкая ложь, или здесь, в этой новой жизни, с ее отвратительной правдой?

Юдит долго смотрела на опустевшую дорогу, пока не услышала голос Андрея:

– Хочешь, уедем отсюда на время? Подышим другим воздухом. Может быть, в Эйн Карем. Нисим будет рад. Он звонил несколько раз, звал в гости.

– Да, – встрепенулась Юдит. – Нужно глянуть, как там Гекко, полить вазоны. Наверное, все завяло без меня.

Но она ошибалась.

Каждый листик блестел свежестью в широких горшках, а земля вволю полита щедрой рукой хозяина. Он не любил ярких цветов, говоря, что их красота обманчива и нескромна, и учил девушку находить неброские, затаившиеся растения, чей запах выражает простую и чистую душу.

Покоренная его бесхитростной мудростью, она стала приносить с поля пахучие травы – те, что разделяли ее чувства: волнующе-мечтательный розмарин, задумчивую нану, тревожно зовущий куда-то рейхан…

– Не понимаю, почему мы ушли отсюда? – печально проговорила Юдит.

– Не хотелось быть причиной раздоров между братьями. Хаим требовал от Нисима этот домик. И как раз тогда Сенька позвал к себе, в «Новую Иудею».

– А где… – удивилась она, но Гекко уже был здесь, радостно сновал между ними, предпочитая, как всегда, Юдит, которая осторожно увертывалась от него, чтобы не задеть, а тот все быстрее скользил вокруг ее ног, словно кружась вместе с ней в каком-то невероятном танце. – Странно, мы всего раз танцевали с тобой – на нашей свадьбе… свадьбе?.. – слова Юдит, казалось, обращены не к Андрею, а к маленькой ящерке, сочувственно окрашенной в розовый цвет. – Так трудно избавиться от маминых наставлений… что только хупа соединяет любящих. А без этого нет никакой уверенности, что они останутся неразлучны потом… или потом вообще ничего не будет, как в этих стихах Гейне?

Гекко, бледно мерцая, напрасно пытался разрешить ее сомнения.

– Мы хотели навестить Нисима, – напомнил Андрей.

Она склонилась над своим маленьким партнером.

– Пойдешь с нами?

Тот вдруг потемнел и, испугавшись чего-то, юркнул за половицу.

– Видно, это только наш с тобой путь, – сказал Андрей.

Старого тайманца нигде не было, они прошли к винограднику, надеясь, что он возится там с какой-нибудь привитой лозой.

– Нисим! – закричали оба в один голос, но им ответил колокол с русской часовни, чей медный звон гулко поплыл над монастырскими стенами и кипарисами, обступавшими ломаные улочки, по которым ходил когда-то Иоанн Креститель.

Андрей потому и поселился среди этой пасторали, что она напоминала ему детство, серебристые клены вокруг их старого дома, тесного от множества юридических книг и незаконченных пейзажей. Рядом стояла Никитская церковь, выкрашенная, казалось, той же голубой краской, что и высокое небо, а вдали лениво текла Мойка. Мама рисовала реку и пушкинскую Лизу, бросившуюся в ее мутные воды, часами засиживалась на лугу или в студии, забыв обо всем на свете.

Так случилось и в тот день, когда у них собрались гости отпраздновать его семилетие, но хозяйку не застали. Дмитрий Павлович, который никогда не сердился на жену, немедленно отправился ее искать, и Андрей с ним. Хитрая тропинка, заставив их пробираться между жалящими кустами крапивы, привела, наконец, к ветхому строению с широкими, кое-где побитыми стеклами, похожему на заброшенную оранжерею. Внутри было густо накурено, несколько человек колдовало над мольбертами, а из дальнего угла звал Рюминых бородатый, очень довольный чем-то толстяк. Держась за большую отцовскую руку, Андрей прошел вперед и потерял дар речи: на еще не высохшем холсте он увидел маму, совсем… голую… и сбоку – настоящую, тоже без клочка одежды, скрытую раньше спинкой кресла. В ужасе глянул он на отца, как всегда невозмутимого и благодушно улыбавшегося, и бросился прочь из этого гадкого места…