На следующей неделе меня очень корректно приняли в управлении гестапо в Гааге. Вскоре я сидел напротив некоего господина, перед которым лежала тещина открытка в Швейцарию. Он попросил меня прочесть ее вслух. Я так и сделал, с самым непроницаемым лицом. Мне пришло на ум, что лучше всего сказать, что хотя она и выглядит вполне нормальной, но на самом деле — странноватая, чтобы не сказать больше. Так что с криком: «Вот чепуха!» — я разразился хохотом.

— Почему вы смеетесь? — удивился он.

— Ну, видите ли… — я пожал плечами и постучал пальцем по лбу. — Разве вы не понимаете, что моя теща немного, как бы это сказать?.. И виноваты в этом как раз немцы.

— Как это?

— Ее младший сын погиб в бою. С тех пор она слегка не в себе. Как только увидит какого-нибудь немца, возбуждается страшно.

— Может быть, это и так, но все-таки нам хотелось бы задать ей несколько вопросов.

— Вопросов? Каким образом? Ее же нет.

— Но вы должны знать, где она. Где?

— Это я вас хотел бы спросить, где. Вашим сотрудникам давно пора ее отыскать. Как бы то ни было, где она, мы не знаем, а ответственны за ее исчезновение — вы.

После этого я устроил ему настоящий разнос, закончив его на повышенных тонах и следующим образом:

— Обыскивать мой дом, не поставив меня об этом в известность, абсолютно противозаконно!

— Но, господин Филипс, не могли же мы спустить это с рук! — он указал на открытку.

— Преследовать пожилую женщину в таком состоянии? Неужели у вас нет дел поважнее?

Он лишился дара речи. В итоге я все-таки пообещал передать моей теще, как только ее встречу, все, что он хотел ей сказать. Но я и в самом деле понятия не имел, где она. И до конца войны ей пришлось скрываться от немцев.

Некоторое время спустя я вернулся после нашего отдыха в утрехтских лесах, свежий и полный сил. Мне предстояли испытания куда пострашнее.

К концу апреля 1943 года немцы, терпя поражение на нескольких фронтах, стали выказывать признаки беспокойства и неуверенности. После своей победы в 1940 году они выпустили на свободу всех нидерландских военнопленных, но теперь поняли, что в стране с такой длинной береговой линией бывшие солдаты могут представлять опасность. Так что 29 апреля было вдруг объявлено, что каждый, кто числился в бывших нидерландских вооруженных силах, обязан пройти регистрацию. Это вызвало повсеместное возмущение. На доменных печах и государственных шахтах начались забастовки. В пятницу, 30 апреля, движение протеста охватило и наши заводы.

Я быстро осознал, что ситуация может стать чрезвычайно серьезной, и решил с этих пор подстраховывать каждый ход, фиксируя все свои действия. Нанес визит «вервальтерам». Связался с инспекцией по вооружению, где меня заверили, что «Филипс» получит все необходимые бумаги, так что работникам компании регистрироваться не придется. Однако повсеместно и сразу распространить известие о том, что инспекция приняла благоприятное для рабочих «Филипса» решение, оказалось невозможным. Недоверие к немцам преобладало, заводы полнились слухами, и к забастовке присоединилось еще больше народу. К вечеру я предложил «вервальтерам», что назавтра, в субботу, первую половину дня надо сделать нерабочей. Они согласились. Объявление об этом тут же вывесили на заводских воротах. Так совпало, что суббота оказалась Первым мая. Инспекция по вооружению, с которой мы связались по телефону, также не возражала. Так что тот факт, что заводы в субботу не работали, забастовкой считаться не мог.

В субботу утром я и сам не явился в управление, а принимал экзамены в ремесленном училище. Как оказалось впоследствии, мне повезло, что экзамены были назначены как раз на тот самый день. Поскольку я всегда, по традиции, на них присутствовал, немцы потом не смогли упрекнуть меня в том, что я принимал участие в забастовке.

В воскресенье мы обсудили эту опасную ситуацию, которая тем временем приобрела размах, поскольку повсюду распространилась весть о забастовках доменщиков и шахтеров. Ждать, что нас освободят союзники, было еще рановато, и длительная забастовка не имела никакого смысла. Напротив, она стоила бы многих жизней, ведь немцы объявили чрезвычайное положение, что давало им право расстреливать без суда и следствия.

Следовательно, было решено сделать все возможное, чтобы назавтра люди вернулись на работу. Мы попросили членов рабочего комитета распространить по всему Эйндховену соответствующие призывы и собраться утром в понедельник на совещание. Мне хотелось, чтобы понедельник этот прошел как можно более мирно.

К несчастью, немцы избрали самую идиотскую тактику. Те, кто явился в понедельник на работу, увидели у ворот немецких охранников, так что многие даже не смогли пройти на завод. Хуже того: муниципальные власти отключили подачу газа на заводы. Сделано это было по вполне понятной причине: из-за забастовки в шахтах газ какое-то время не поступал, потом подача возобновилась, но городская служба распределения решила сначала удовлетворить коммунальные нужды, а уж потом подключить филипсовские заводы. Рабочие, однако, рассудили, что раз газа нет, значит, забастовка в шахтах продолжается, и тоже отправились по домам. Короче говоря, рабочих на местах оказалась так мало, что те, кто был, чувствовали себя неловко и в конце концов тоже ушли.

В центре города, между тем, зрел в некотором роде бунт. Волнения привели к тому, что была опрокинута тележка молочника. Положение обострялось. К полудню я было собрался отправиться на совещание с рабочим комитетом, намереваясь повторить свою просьбу собрать всех, кого только можно, на работу, как вдруг заявились немецкие солдаты и не позволили мне уйти.

Через некоторое время весь директорат собрался в моем кабинете, за исключением Спанса, который был в отъезде. Я позвонил Сильвии, сообщил ей, что мы с коллегами под арестом. Она быстро приехала, привезя с собой несколько карточных колод. Так что мы беседовали и играли в карты, а немцы нас стерегли. Выйдя в туалет, я воспользовался случаем избавиться от разных необязательных бумаг, которые накопились в моем бумажнике и записной книжке. Позже нам сообщили, что нас перевезут в Харен, где здание семинарии использовалось под тюрьму предварительного заключения.