Иное дело — анах.

Даже если сотня улемов будет переводить устно страницу с анаха, все они будут использовать одни и те же слова и выражения, на какой бы язык они его ни переводили. То же касается письменного перевода. По сути, они не переводят, а передают, используя для этого свой Канал, так что ни о каких вариациях здесь не может быть и речи.

Не менее интересным является и то обстоятельство, что по мере чтения текста на анахе отчетливо начинает «слышаться» фонетика, даже если вы не встречались прежде с тем или иным словом. Фактически слова сами произносят себя для вас, что исключает возможность ошибки. Прибор только облегчает этот процесс, на самом же деле все осуществляется благодаря Каналу. По сути, прибор напрямую связан с вашим Каналом.

Открыв обычную книгу, вы не можете начать чтение с середины абзаца или слова и знать при этом содержание всей страницы. Чтобы уловить суть, вам надо прочесть определенное количество текста. В анахе любое слово несет свое, особое послание. И здесь нет необходимости в строгой грамматической последовательности. Это не вы следуете за словами, а они, при содействии прибора, следуют за вами. При чтении обычной книги вам, чтобы освежить в памяти определенный вопрос, приходится возвращаться на несколько страниц назад. Иначе обстоит дело для анаха, слова которого имеют тенденцию следовать за читателем. По сути, вы просто призываете к себе нужное слово. Проще всего сопоставить этот процесс с поисковой системой в компьютере. Вы печатаете нужное слово в строке поиска, и машина выдает все имеющиеся варианты. Примерно то же происходит при чтении анаха.

Когда вы смотрите на страницу, вашему вниманию предстают около трех сотен Нокт — смысловых единиц, или посланий. Вы вглядываетесь в определенную Нокту, и она раскрывается тысячами разных слов и значений.

Содержимое более чем обширно, однако в этом нет ничего устрашающего, поскольку проявляется оно в виде многочисленных экранов. И, уже глядя на них, вы можете выбрать то, что вам нужно.

Итак, я приступил к чтению, без труда воспринимая чистый, традиционный анах. Прибор также не доставлял мне никаких неудобств, и очень скоро я вообще перестал замечать его. Больше всего меня интересовал процесс сотворения человечества, и книга перенесла меня именно в этот момент времени. Я переходил от одной Нокты к другой, пока не решил сменить предмет изучения. Я был просто очарован обилием материала, касавшегося различных измерений и границ нашей Вселенной. Я получил самую точную информацию относительно того, расширяется наша Вселенная или все-таки сжимается. Затем я погрузился в Нокту, в которой раскрывалось будущее человечества. Один вопрос влек за собой другой, и я настолько погрузился в чтение, что вообще перестал замечать присутствующих. Само собой, забыл я и о времени. Наконец, после того как моему взору предстала картина в миллионы лет, я оторвался от книги с довольным вздохом.

Почувствовав на плече руку доктора Фарида, я обернулся.

— А ты знаешь, что читал без перерыва целых два дня? — с улыбкой поинтересовался он.

— Два дня? — ошеломленно переспросил я. — И все это время я не ел, не пил и не спал?

— Именно так, — ответил доктор Фарид. — В эти два дня ты втиснул миллионы лет. Что ж, пора уходить.

А я даже ничего не почувствовал! Ни капельки изнеможения, жажды или голода, вызванных столь интенсивным изучением, длившимся целых два дня. Напротив, я был бодр и оживлен, как будто только что вернулся с отдыха. Я сказал это доктору Фариду, и тот заметил, что это обычная реакция, хотя некоторые, напротив, испытывают крайнее изнеможение. Должно быть, все зависело от индивидуального восприятия. Тем не менее он посоветовал мне вернуться в гостиницу и отдохнуть. В Бейрут мы прибыли в разгар дня. Доктор Фарид пригласил меня поужинать с ним и обсудить заодно прочитанное. Я немного поспал, а затем направился в ванну, чтобы побриться и принять душ, прежде чем встретиться с ним за ужином. Уже заканчивая бриться, я уловил в зеркале какое-то движение. Рядом с моим лицом отразилось лицо мамы.

Я в изумлении обернулся. Что она делает в Бейруте? Когда она приехала? И как вошла в мой номер, ведь дверь была закрыта изнутри на замок. Я шагнул вперед, чтобы обнять ее, но она легонько отстранилась — раньше я за ней такого не замечал.

— Нет, мой мальчик, ты не можешь меня обнять…

И тут вдруг я понял.

— Нет! — вырвалось у меня. — Этого не может быть!

— Все верно, Жермен, мое время пришло. Мне нужно было уйти, и тут уж ничего не поделаешь, — мягко заметила мама. — Но что в этом такого ужасного? Ты же видишь: вот я стою тут, разговариваю с тобой. Смерть — не конец всему, и тебе это хорошо известно.

— Когда ты умерла, мама? — спросил я, не в силах поверить случившемуся. Жизнь без мамы — как такое может быть? Она же была такой красивой, такой молодой — и совсем здоровой, если не считать легкого артрита.

— Около часа назад. Я должна была сообщить тебе лично, до того, как ты получишь эту ужасную телеграмму. Тебе придется приехать домой на похороны. К тому же ты нужен Сильви. Бедняжка плачет, и я не могу ее утешить: она не такая, как мы; ее путь ведет в ином направлении.

— Выходит, ты действительно была улемом, мама. Я всегда это подозревал!

— Конечно, была. И остаюсь. Давай не будем говорить обо мне в прошедшем времени.

— Ты никогда не говорила мне о том, что тоже принадлежишь кругу улемов.

— На то было много причин. Когда-нибудь я расскажу тебе, почему мне пришлось держать это в секрете.

— Я тебя еще увижу?

— Само собой. Для начала встретимся на похоронах.

— Ты что, собираешься прийти на собственные похороны?

— Разумеется. Как я могу пропустить такое событие? Уж поверь, я буду там самой нарядно одетой женщиной.

Я невольно рассмеялся.

— Не могу поверить! — воскликнул я. — Ты умерла, а я смеюсь.

— «Умерла»… Смерти нет, Жермен. Я живу теперь в ином измерении, вот и все. Смейся, сколько хочешь, и никогда, никогда не плачь обо мне. А чтобы убедиться, что тебе это все не привиделось, загляни, когда вернешься домой, в свой шкаф. Я оставила там кое-какие бумаги — хочу, чтобы ты кое-что сделал для меня. Это не завещание — оно у гористов. Уж о нем-то я позаботилась заранее.

— Ты же не болела, правда?