— Иди сюда, — сказал он, — иди сюда, Ромен! Скажи мне, дружок, писал ли ты когда-нибудь в твоей жизни письма? Нет, не писал, тем лучше. Ты сейчас напишешь своей маме письмо с извещением, что ты благополучно добрался до места, и что Суббота завтра пойдет в Пор-Дье за твоим бельем. По этому письму я увижу, что ты знаешь, и как умеешь писать и выражать свои мысли. Войди и сядь сюда.

Он ввел меня в большую залу, наполненную книгами, показал стол, где лежали перья, карандаши, чернила и бумага, и оставил меня одного.

Кроме того, что мне больше хотелось плакать, чем писать письмо, у меня заныло сердце от отрывистого и сурового обращения со мной г-на Бигореля, особенно после трогательного прощания с мамой. Но я не смел ослушаться, взял в руки перо, только решительно не знал, что писать.

Я испачкал лист бумаги слезами больше, чем чернилами, потому что дальше одной фразы: «Я пришел, и завтра Суббота придет за моим бельем», изобретательность моя не пошла.

Я чувствовал, что это слишком мало, но не был в состоянии ничего больше придумать. Уже целых четверть часа я сидел над этой лаконичной фразой, когда мое внимание привлек разговор в соседней комнате между г-ном Бигорелем и его слугой. Суббота говорил:

— Как бы то ни было, а мальчик все-таки пришел!

— Что ты думал, что он не придет?

— Я думал и думаю, что это должно изменить у нас все.

— Что это все?

— Вы, сударь, завтракаете в полдень, а я выпиваю свою «капельку» грога утром, что же мальчик будет дожидаться полудня, чтобы завтракать вместе с вами, или же он хлебнет утром со мной вместе?

— Что ты носишься со своей «капелькой», точно в этом все дело!

— Что же тут удивительного, что «я ношусь», мне никогда еще не приходилось заниматься вскармливанием ребятишек, а потому все в диковинку.

— Да ты сам был когда-нибудь ребенком или нет?

Вспомни хорошенько про это время и обращайся с мальчиком так, как и с тобой обращались.

— Ну, нет, оставьте, уж пусть лучше в вашем доме не будет ничего подобного. Со мной обращались так строго и сурово, что если вы захотите его так воспитывать, то гораздо лучше сейчас же вернуть его назад обратно к матери. Не забывайте, сударь, что вы кое чем ему обязаны!

— Не забывай этого тоже и ты, а потому и поступай сообразно с этим.

— Тогда надо дать ему утром «стаканчик» горячего с сахаром!

— Ты лучше дай ему то, что сам любил в детстве, а еще лучше спроси его самого, как он хочет.

— Если вы поставите его на такую ногу, сударь, у нас все пойдет вверх дном!

— Суббота, знаешь ли ты, на что годны дети?

— Я знаю одно, что они ни на что путное не годны; а вот беспорядок наделать — это их дело все трогать, ломать и довести до белого каления всякого человека.

— Они годны и еще кое на что; они годны на то, чтобы продолжать нашу жизнь, когда она кончается, и сделать в жизни то, что мы сами не могли или же не успели сделать.

С этими словами г-н Бигорель быстро вошел в залу и обратился ко мне.

— Ты еще ничего не написал, Ромен, — сказал он, взглянув на бумагу. — Тем лучше, по крайней мере не придется ничего вырывать перед тем, как сеять, тем лучше… А теперь ты свободен, можешь идти гулять.

Остров, на котором я очутился у г-на Бигореля, а также и его дом отличались большой оригинальностью; ничего похожего я никогда не встречал впоследствии. Он назывался Пьер-Гант.

С берега остров представлялся в виде треугольника, который узким концом почти касался твердой земли и отделялся от нее только рукавом воды шириной не более 400 метров. Вся сторона, обращенная к берегу, была покрыта зеленой травой и кустарником, через который кое-где просвечивали верхушки гранитных серых камней. А другая часть, обращенная к морю, была обнажена, точно выжжена ветром и морской солью.

Дом был построен на самой вершине возвышенной части острова, на том месте, где уклоны соединяются и образуют маленькое плоскогорье. Из окон был чудный вид на море, на очень далекое пространство, а с другой стороны был виден весь берег и часть Пор-Дье. Ветер обдувал его со всех сторон, но ничего не мог с ним поделать, потому что дом этот был построен чрезвычайно прочно и давно, еще во времена министерства Шуазеля, тогда он предназначался для береговой обороны. Наружные его стены были толщиной в несколько футов, а крышу невозможно было пробить никакими бомбами.

Когда г-н Бигорель купил эту маленькую старинную крепость, он окружил ее галереей, и она приняла более веселый и живой вид. Внутри он приспособил ее для жилого дома с помощью перегородок и дверей. От этих перемен жилище не стало ни удобнее, ни изящнее, но зато оно не утратило и своего основного качества — солидности и крепости, и также мало страдало от бурь и непогоды, как та гранитная скала, с которой оно, казалось, составляло одно целое…

Эти беспрерывные ветры, враги, против которых приходилось постоянно бороться, были в то же время и полезны для острова. Не будь их, зима была бы много суровее, а теперь климат оставался умеренным и даже теплым в местах, защищенных скалами. Тут встречались растения и кустарники совсем южных пород, например лавры, фуксии, фиговые пальмы.