— Херр Глюк, — снова заявил он, указав на себя и отчетливо разделив слова. Одно, видно, было именем, второе — прозваньем.

— Алена я, — отвечала Алена и постучала кулачком себе в грудь для пущей вразумительности. Вдруг ей вспомнилось, что по-церковному, в святцах, имя звучит чуть иначе, и она поправилась: — Е-ле-на!

— Хелене! — воскликнул херр Глюк. Переглянулись хозяин дома и девкина мать, перешепнулись служанки.

— Фрау Хелене! — повторил он, показывая на Алену. — Фрау Магда!

И ткнул пальцем в девкину мать.

— Херр Данненштерн! — это оказался хозяин дома.

— Фрау Лотте! — Перст устремился к служанке, которая низко присела.

— Фрау Магда… — глядя в глаза девкиной матери, неуверенно произнесла Алена. И та закивала радостно.

Затем немец херр Глюк перечислил какие-то вовсе неизвестные слова, после каждого внимательно в Алену вглядываясь. И завершил словом, которое насилу она опознала.

— Москау?

— Москва! — воскликнула Алена.

И умное лицо немца изобразило столь великое недоумение, как если бы Алена не из Москвы в Ригу прибыла, а по меньшей мере свалилась с Луны.

Херр Глюк, херр Данненштерн и фрау Магда снова принялись совещаться, и снова в оживленной беседе проблеском молнийным мелькнуло загадочное и притягательное:

— …мастер Даниэль Ребус!..

И тревога кошачьим коготком тронула сердце…

Херр Глюк, которого и звали-то не по-христиански — Эрнестом, живо сообразил, откуда взялась Алена, и растолковал это херру Данненштерну, в чьем роскошном доме гостили барон фон Рекк с супругой, фрау Магдой, и единственной дочерью, фрейлен Катрине (она-то гостила тайно, на люди ее не пускали, и правильно делали). Собственно, приехали они из своего поместья в Шведских Инфлянтах ради того, чтобы поискать для дочери врача, и остановились в купеческом доме, поскольку были связаны с хозяином свойством — кто-то из баронов, поиздержавшись, взял в жены купеческую дочь. И не было в том браке ничего зазорного — богатейшие рижские купцы Рейтерны и Данненштерны самому шведскому королю, случалось, в долг давали.

Алена удивительно удачно вошла в дом Данненштерна. Купец не жалел денег на заморские диковины, а тут живая диковина сама пожаловала, да еще и неслыханное дело сотворила.

Таким образом она оказалась как бы под высоким покровительством купца и его приветливой жены.

Херр Глюк с дочками и юной воспитанницей был в городе проездом, а служил пастором не так чтоб далеко, но и не близко — в тех же Шведских Инфлянтах, в городке Мариенбурге. Приезжая в Ригу, бывал он принят в лучших домах, поскольку считался человеком ученым и знающим языки.

Потому ему и было нетрудно отыскать для Алены учителя, который взялся вбить в ее голову немецкое наречие. Сделал же он это по просьбе Магды фон Рекк и Данненштерна, которым страсть как хотелось узнать, за каким бесом приплелась в Ригу колдунья из самой Московии. Они же и оплатили уроки.

Немецкий язык дался Алене без особых затруднений. И страшно жалела она, что не было теперешнего знания тогда, два с половиной года назад, когда она подслушала объяснение Анны Монс с Францем Яковлевичем Лефортом. Может, и выловила бы что нужное… Впрочем, тогда Алена и помыслить не могла, что бусурманский язык уляжется у нее в голове так, словно нарочно для него она там пустое место держала.

Барон фон Рекк оказался господином, склонным к благодарности не столь денежной, сколь словесной. Правда, о том, что за хвороба прицепилась к дочери, он благоразумно умалчивал, чтобы не распугать женихов. Ради них-то, женихов, и была предпринята поездка в Ригу. Но слух, что объявилась странная лекарка, бормотаньем и березовыми угольками исцеляющая от многих болезней, пошел по городу именно от фон Рекка и фрау Магды.

Угольки Алена применила к старой кухарке Данненштернов, Грете Финкельштейн, растерявшей половину зубов, так что к ней было не подойти — таким смрадом изо рта веяло. И прогнать оказалось невозможно — сорок лет отслужила в одном и том же доме, и терпеть — затруднительно. Алене, еще не знавшей языка, растолковали кое-как, что пищу ей следует получать и принимать на кухне. Там она и продолжила свои чудеса. После чего угольки с наговором столь хорошо ее кормили, что смогла она снять комнату в почтенном семействе, да не в предместье, где селится мелкота, шушера да теребень, а в самой крепости, что много значило — придавало ей весу в порядочном обществе.

Во многих богатых домах, благодаря фрау Данненштерн, побывала Алена, а в хорошую погоду и вовсе весь город пешком обошла, благо был он невелик. Камушки в ладанке молчали, как неживые. И чем они бы подали знак, ощутив присутствие Алатыря, — Алена не представляла. Однако сделала же Степанида Рязанка сильный наговор! Алена уж не знала — может, пора сниматься с места, не дожидаясь обещанного Троебрового, и ехать наугад, сушей ли, морем ли? Но морской путь был пока закрыт — и река Дунюшка, и далекое море были подо льдом. Она узнала, что сушей можно проехать через всё Курляндское герцогство в порт Либаву, который, бывает, и вовсе не замерзает, а если замерзнет — то вскрывается недели на две, а то и поболее, раньше рижского порта.

В таких размышлениях сидела она у окошечка, глядя на красные черепичные крыши, когда прибежала за ней служанка Данненштернов — Доротея. Сказала — велено привести немедля.

Алена принарядилась — платьице синее суконное надела, поверх — черный кафтанчик становой, мехом подбитый, с белой опушкой понизу, гладкий белый воротник высокий, уши подпирающий, на спине лежащий углом. Чепец новый приладила, уложив под него свернутую косу и подивившись — коса день ото дня толще становилась, уже плохо помещалась, хоть половину отстригай. Широкий бархатный капюшон сверху так приспособила, чтобы кружево чепца не помять и чтобы ровнехонько оно лобик окружало. Завязала длинные концы капюшона, расправив их на груди как бы и вольно, однако опрятно. И поспешила за молоденькой служаночкой, скользя по заледеневшей брусчатке широкой Господской улицы.