И думалось Алене, что кабы жить среди рассудительных спокойных немцев, да с медной утварью Даниэля, да с деньгами Петра Данилыча, а в мужьях чтоб непременно ясный сокол Владимир, то оно бы вышло и неплохо…

Днем Алена сбегала за накладными волосами и подивилась — вроде косенка у нее до того, как стала густеть, была русая, золотились распущенные волосы лишь на солнце, а кудерьки, изготовленные куафером, были с заметной рыжинкой. Сняв чепец, поднесла их к своим волосам — точно, порыжели…

Ближе к вечеру она почистила выходной кафтан Даниэля, надела на него новый, тщательно отутюженный воротник, расправила на груди тупые, обшитые скромным кружевцем, концы и проследила, чтобы сожитель сменил нитяные чулки на полушелковые. Принарядилась и сама. А тут и время настало…

Алена взяла Даниэля под руку и пошли они чинно в гости к почтеннейшему купцу Данненштерну. Встречные женщины поглядывали на Даниэля — по здешним вкусам, хорош, дороден, выступает неторопливо и достойно, и даже троебровость придает лицу значительности — вполне подходящий для гордого бурной молодостью мужчины шрам, может, даже и от шпаги… Алена-то знала, что от дурацкого осколка взорвавшейся на пламени стеклянной посудины, насилу кровь унять удалось.

Вот так-то бы в светлый праздник пойти — не под руку, на Москве так не заведено, — а рука об руку с Владимиром в храм Божий, держа на лицах улыбки, чтобы все глядели на них и радовались невольно — ах, что за ладная пара…

У Данненштерна кроме супруги, фрау Марты, Давида Мартини Второго, судовладельца и еще одного любителя редкостей, Генриха Меллера, врача, была одна из племянниц купца, Барбхен. Алена сразу сообразила, зачем она здесь — судовладелец-то этой весной овдовел, вот фрау Марта и торопилась занять его мысли достойной девицей. Барбхен в беседе почти не участвовала — слушала, соглашалась, а когда предлагали пальчиком прикоснуться к сокровищу собирателя — исправно прикасалась.

Меллер принес с собой малую аптечку — шкатулу, которая отворялась сбоку наподобие шкафа и имела в себе великое множество ящичков. Ему как врачу и полагалось иметь на всякий случай такую аптечку, но на сей раз она потребовалась вовсе не для лекарского дела. В ящичках лежали китайские диковины — мода на них повелась от голландских купцов, которые снабжали фарфором спервоначалу всю Европу.

Это были бронзовые плоские жезлы с мелко вычеканенным рисунком, деревьями и людишками, украшенные подвесными кистями, фарфоровые чашечки, на которых кроме тонко выписанных многолепестковых цветов были еще почему-то и корявые грибы, бумажные расписанные горами и долинами веера, крошечные коробочки с рябыми каменными стенками и крышками, зеленоватые монеты с квадратными дырками — любознательный Мартини, вздев на нос очки, пристально разглядел рисунки на них и, оскалив все желтоватые зубы, сколько их еще у него оставалось, тоненько захихикал.

Фрау Марта, чтобы отвлечь Барбхен от аптекарского подозрительного веселья, заговорила о странном кольце, вырезанном из слоновой кости.

— Праща Давида нам уже известна, — усмехаясь тонко, как подобает супруге подлинного и ученого собирателя редкостей, заметила она. — А теперь, господа мои, прибыл и перстень Голиафа.

— Вряд ли Голиаф носил перстень, на котором вырезаны драконы, любовь моя, — ласково отвечал жене Данненштерн. — Но удивительно, что в том месте, где должен был быть драгоценный камень, всего лишь шарик из слоновой кости.

— А что, если заменить его? — предложил Меллер. — Получится, что драконы вступили в схватку из-за изумруда, к примеру, или большого красивого топаза.

Перстень, выточенный на великанский палец, пошел по рукам. Когда его получила Алена, ей сделалось как-то странно. Она поскорее вернула вещицу, от прикосновения к которой перед глазами почему-то туман поплыл и внизу живота жарко сделалось. Мужчины вольнодумно толковали о том, что найдены где-то были огромные кости от тех великанов, что, возможно, жили еще до Адама. И предполагали, что неудивительно было бы встретить нечто подобное в диком Китае…

Потом все подивились тонкости рисунка на чашках и сравнили с миниатюрными гравюрами в какой-то книге, потом разговор снова зашел о резьбе по янтарю…

— Порой мне кажется, что данцигские и кенигсбергские мастера смеются над нами, — сказал мастер Ребус. — Они не творят, а, я бы сказал, вытворяют. Будь я резчиком — мало радости бы испытывал, делая чашу, в которой никогда не будет ни цветов, ни фруктов, предназначенную для того, чтобы из рук одного чудака переходить в руки другого чудака, а чудаки будут спорить о том, на какую основу наклеен янтарь, как будто это имеет значение…

— Разумеется, больше проку от янтарных зажигательных стекол, — согласился Данненштерн. — Будете снова в Кенигсберге у Христиана Порчина — передайте ему мою благодарность, равным образом и за очки. Отшлифованы они великолепно.

— Мастер Порчин утверждает, что именно он изобрел янтарные стекла, и якобы до него никто янтарь в льняном масле ради прозрачности не прокаливал, — заметил Даниэль, — а я с ним спорить не берусь. Мне ведь и самому скоро понадобятся очки.

— Больше бы вы, сударь, варили в своих ретортах всякой дряни с ядовитыми парами! Удивляюсь, что вы еще не нуждаетесь в поводыре, — Данненштерн покачал головой.