Шрифт:
— Да я тебе и так верю, — отвечала Алена, а сама подумала, что только ей и недоставало показаться в слободе, где проживает весь царицын нижний чин мужского и женского полу — от детей боярских и мастеровых до последней мовницы. Кабы еще хоть глаза отводить умела…
И взмолилась снова, и уговорила-таки, и научила ее Рязанка не только что иной казаться, а и вовсе сон на людей нагонять. То бишь — лучше и не придумаешь.
Алена столько лет провела в Верху, что все хоромы и все покойчики знала — где которая царевна живет, где которая царица, где которая верховая боярыня. Анна Петровна Хитрово местожительства, кажись, не меняла — где при покойном государе Федоре поселилась, там ее и оставили.
Знала Алена, что непросто будет правды от старухи добиться, одного боялась — было той уж по меньшей мере девяносто, не окочурилась бы от излишней строгости…
В Верх Алена пробралась с богомолицами, которых старшие царевны привечали. Богомолицы-странницы много чего понарассказать умели. Иных так и оставляли жить в Верху, так они и прозывались — верховыми.
Боярыня Хитрово занимала покойчики малые — много ли старухе нужно? Ее сенных девок Алена обморочила на славу — даже на лавки не усадив, крепкий сон на них навела, стоят у стен, качаются, того гляди повалятся. И неслышно вошла в крестовую, где Анна Петровна неторопливо лампадку сама заправляла с молитвой.
Алена молча смотрела на эту неприметную ликом и статью, но всевластную старуху, что при всех царях, при всех царицах удержалась в Верху, и хотя не раз отпрашивалась в обитель, не раз получала дозволение и чуть ли не денег на вклад, но всё каким-то образом оставалась в Терему, то при государыне царице, то при государынях царевнах, а годами ее славы были те, что состояла она мамой при болезненном царевиче, впоследствии и царе Федоре Алексеиче. И служила она тогда на совесть — может, лишь ее заботами и продлилась жизнь многоумного, но горемычного питомца до двадцати одного года.
— Здравствуй, государыня Анна Петровна, — наконец сказала она.
— Здравствуй и ты, свет, — отвечала старуха, завершив тихую молитву. — Чья такова будешь? Что-то не упомню я тебя…
А сама вглядывалась пронзительно, щурилась для остроты взгляда. Алена вдруг забоялась прежней девичьей боязнью — ведь приходила же боярыня Хитрово в Светлицу отбирать рукоделья для царевен, чтоб было что при богомольном выезде в церкви жертвовать. И не сразу вспомнила молодая ведунья, что всё теперь наоборот — не ей, с ее-то силищей, бояться дряхлой боярыни!
— А ты вспомни, государыня Анна Петровна, как вскоре после государева возвращенья из Архангельска из Светлицы девка пропала, что царица с собой из лопухинского дома привела!
— Не мое то дело — за девками из Светлицы присматривать, на то светличная боярыня есть, — отвечала старуха.
— Не твое дело, матушка, это верно… — так и зачесался у Алены язык брякнуть, что частенько боярыня не в свое дело нос совала, не ей бы теперь достоинство на личико напускать. — Да ведь карлица Пелагейка, что при царице Наталье Кирилловне служила, а потом к царевне Катерине Алексеевне перешла, тебе, чай, про ту девку немало понарассказывала. В то времечко… Теперь-то уж, пожалуй, за ней посылать бесполезно.
— Пелагейка? Есть в Терему Пелагейка, — согласилась боярыня. — Девчонкой несмысленной взяли. Да что путного от Пелагейки услышишь, кроме прибауток?
— А теперь уж и прибауток не услышишь.
Выпрямилась старуха, вскинула выпяченный подбородок.
— Пошла, девка, вон. Невместно мне глупости слушать, прости господи…
Повернулась, как если бы Алена и впрямь в перепуге вымелась, и закрестилась, забормотала перед образами.
— Добром не вышло, — негромко сказала Алена, — ну так иной разговор у нас будет. Матушка боярыня, а ведь я опознала отравителя-то… Который зелья в кувшинчик сыпанул, из которого кувшина пить должны были государь Петр Алексеич и…
Так вздернулись старухины плечи, что Алена прервала обвинительную речь.
Медленно повернулась к ней верховая боярыня.
— Пошла вон и со враньем своим!
— И Анна Монсова, — нехорошо улыбнувшись, продолжала Алена. — А на то у меня свидетели есть. Из кувшинчика-то совсем непричастный человек хлебнул. И его тело, чтобы не было шума, унесли и в Яузу спустили государев любимец, Алексаша Меншиков и Преображенского полка солдаты, поименно не помню, ну да он вспомнит, как на Москве объявится. А приказал им это сделать Голицын князь, Борис Алексеич. И он государю про то дело поведает… Ага, вижу — признала!
Старуха тихонько подвигалась вдоль стены к двери, не сводя с Алены подслеповатых прищуренных глаз.
— А вот на помощь звать не надо, матушка боярыня, — предупредила Алена. — Ты как полагаешь — меня сюда Господень ангел на крылышках принес? Я караульным стрельцам глаза отвела, через караулы прошла, девки твои сенные меня не приметили, стоя спят! Я и не такое сделать могу.
— Это ты над Пелагейкой сотворила? — сообразив, с неподдельным ужасом спросила Анна Петровна.
— Я, матушка боярыня. Другую доносчицу ищи. А государыня-то Наталья Кирилловна на кого только не грешила, всех постельниц перебрала! А это Пелагейка оказалась! Поделом ей, матушка Анна Петровна.