И гордость та вместе с силой в Алену вошла.

Как будто не в эту ночь, а всю жизнь Степанида на камне Алатыре стояла, выпрямившись, и не могла нагнуться, чтобы подобрать с земли хоть грош медный. Ниже ее достоинства было спину гнуть — вот какая созрела в ней гордость, обременяющая душу многими ненужными вещами — брезгливостью к хитреньким бабьим затеям, неуважением к богатству, предпочтением честного одиночества…

Дико стало Алене. Поняла она, что от многого в жизни заставит ее отказаться этот предсмертный подарочек. И от Владимира — прежде всего. Злость Аленина скрутит его в бараний рог — это да! Этого уж не миновать. А гордость не позволит от скрученного целованье принять…

Будь ты неладна, покойница Рязанка… Вот и помирала бы с этой гордостью. Нечего такие подарки передавать… Вот уж воистину — бери мое добро и горе-злосчастье в придачу…

Малая, но чуткая сила Рязанки между тем трудилась, пробуждала в Алене зрение, нюх и еще что-то, владеющее каждым прозрачным волоском на коже. Вдруг ощутилась разноголосица травных запахов от пучков, развешанных по стене возле печки. Особо протянулась струйка от невзрачных корешков, и словно голос подали те корешки — уймись, свет, успокойся…

Не успела Алена сердито осмыслить, в какое положение поставила ее ведунья, ею же и погубленная, как почуяла — за стеной кто-то стоит. Кто-то пришел ей в ноги поклониться, власть ее над собой признать. Ежели есть запах у покорности — то прошел он сквозь бревенчатую стену и ощутился явственно.

Возликовала сдуру Алена — ведь на поклон мог прийти только один человек, Владимир, ведун затравленный и непокорный. А коли сам пришел — так ведь и принять не грех? Ущерба-то гордости не выйдет?..

Выпрямилась Алена во весь росточек, руками волосы огладила, обернулась, ища, чем голову покрыть. Раз она не девка более, а баба, то надо бы плат, коли не кику.

Однако пришло ей в голову иное — ведь жена перед мужем и простоволосой является, не ложиться же в постель — да в кике! И видел же ее Владимир этой ночью в одной сорочке и с распущенной косой. Ну так пусть понимает: не миновать ему Алены!

Она вышла в сенцы на крыльцо, обвела взглядом двор — и окаменела, приоткрыв рот.

Стоял посреди двора, широко расставив лапы и набычившись, здоровенный волчище, красоты неописуемой, его густая и жесткая шерсть под луной сверкала, топорщась на воротнике, как драгоценное, «городками» плетенное кружево из льняной нити с пряденым серебром…

Стоял он, опустив крупную голову, как бы покорность изъявляя, и был он широк в груди, и малость криволап, и сила в нем чудилась, и норов бешеный, и много иного, необъяснимого. Залюбовалась Алена тем, кто пришел на смену птице Гагане, но оборвалась ее радость мыслишкой коротенькой: за иголкой было яичко, за яичком — пташка, за пташкой — волк, ну а за волчищем-то кто?

Эта тревожная мысль тоже как бы не ей принадлежала, а голосом Рязанки в голове наметилась, пробежал голос по быстро сменившим друг друга картинкам (иголка, в летник воткнутая, да яичко, по воздуху летящее, да Гагана, когти растопырившая…) и вопросом обернулся.

И ужаснулась Алена, и замахала на волка руками, и кинулась прочь — в избу, под защиту образов.

Сурово, ох, сурово глянули на нее темные образа!

И повалилась она, вся дрожа, на колени, и уставилась с надеждой на темные лики, но строго и скорбно смотрели они мимо Алены.

Она, отвернувшись, съежившись на полу и зажмурясь, попыталась призвать Спаса Златые Власы, но не явился и Спас. Одно черное пятно, бледным золотом расчерченное на диковинные фигуры, было под тесно сжатыми веками. А когда открыла Алена глаза — то как бы впервые увидела тело погубленной Рязанки, наставницы своей, помощницы своей, что из-под смертного проклятья ее вывела…

Не было более Степаниды Рязанки — не угодила она ученице. Страшной смертью от помыслов ее померла…

— Ох, сила… — прошептала Алена тогда. — Ох, силушка… Что же это ты со мной творишь?.. Ох, сила окаянная…

И снова вскинула она лицо к высоким образам.

— Господи! Не я это! Не я — сила! Господи, милостив буди ко мне, грешнице… Как же мне с ней быть, Господи? Ведь доброе сотворить хотела… Дунюшку с Алешенькой выручить… Губит она меня!.. Господи — уж погубила…

На коленях поползла Алена к Степаниде, обняла ее, стала укладывать, руки холодные на груди собирать, голову на свернутой шее умащивать как подобает.

— Степанидушка, матушка, прости ты меня… — бормотала Алена. — Не ведала, что творила…