Какая-то отповедь должна была последовать за этими словами, что-то этакое, язвительное, гневное, но не вышло — купец с весельем перебил ее.

— Ну что ж, Алена Дмитриевна, коли ты пойдешь за меня, такого, каков я тебе на роду написан…

На роду написан!

И вспомнила тут Алена, как у калитки Моисеевской обители возглашала блаженненькая Марфушка, крепко вцепившись в ее рукав:

— Ликуй, Исайя! Убиенному женой станешь! За убиенного пойдешь!

Он же и есть — убиенный!..

Румянец прошиб тут Алену — не только щеки и уши, а вся она запылала.

А Василий Калашников стоял перед ней — крепкий мужик, что и говорить, в сочных годах, и под соболиными бровями сияли серые глаза, и кудрявились-завивались темные волосы, и знал он, мучитель, о своей мужской красе, и выхвалялся ею, и воистину был сейчас тем суженым, которого на коне не объедешь — остановит и заворотит любого коня.

И ощутила себя Алена как бы на распутье, только странное то было распутье. Та дорога, что вроде и осталась за спиной, но когтями вцепилась в плечи, повисла, всей тяжестью тянула назад, вдруг отвалилась, уступив все права на Алену новой дороге. Как если бы кроткий Гриша, выйдя сейчас из стены, отрезал ножичком прежний Аленин путь. И расстелился перед ней тот, которым она изначально и должна была бы идти, тот, что и Спас Златые Власы благословил бы.

А Василий Калашников стоял себе — с норовом неведомым, с повадкой незнаемой, с той силушкой, что по всем жилушкам, и одним ожиданием своим одолевал он то, чего многим бесовским и окаянным силам, воспрянь они вдруг, было бы теперь в Алене уж не осилить…

Затянулось молчаньице.

Любовь Иннокентьевна поглядывала то на Василия, то на Алену, и улыбалась, как прилично вдове, — не зубы скаля, а уголки рта приподнимая.

— Ну, сладилось ли, аль нет? — спросила она.

Диковинная каша заварилась, когда государь Петр Алексеич примчался в Москву бунт усмирять. Еще по дороге донесли ему, что и супруга его венчанная каким-то боком к сему делу пристегнулась. Но, поскольку к возвращению государя воевода Алексей Семенович Шеин, отправленный Боярской думой разбираться с взбунтовавшимися стрельцами, одолел их и казнил более сотни зачинщиков, о том, чтобы добиться подлинной правды, уже речи не было. Правду они унесли с собой в могилу.

Петр, хотя Дуню и удалось обелить перед ним, видеть ее более не желал. Слух о том, что опальную царицу собирались казнить, просочился-таки с Верха и гулял по Москве. Говорили, что заступился Франц Яковлевич Лефорт — впрочем, точно не знали, а глупых домыслов нагромоздили кучу, как оно всегда и бывало, когда в Верху творилось непонятное. Возможно, ее выручило добытое под кнутом признание одного из стрельцов, будто собирались убить не только Петра Алексеича, но и маленького царевича Алексея.

Как Петр изначально собирался отправить Дуню в обитель — так и сделал. Их последняя встреча состоялась даже не в Верху, а неделю спустя после его приезда в доме надежного человека — думного дьяка Андрея Андреевича Виниуса. Бедная Дунюшка всё еще не понимала, что лучше бы ей без шума уступить и тем выторговать себе хоть какие поблажки… Не помогло заступничество престарелого патриарха Адриана.

Дуню привезли в Суздаль, в Покровский девичий монастырь, при пострижении она получила имя Елены. Денег на содержание не дали — пришлось писать письма родственникам. Со временем удалось ей помочь через ее духовника — архимандрита Досифея.

Петр забыл о супруге окончательно. Впрочем, и на Анне Монс он жениться тоже отказался. Забыв, видно, что кончились те веселые времена, когда совсем юный Петр делил ее нежность с Францем Яковлевичем и не видел в том ничего зазорного, Анна вступила в связь с саксонским посланником Кенигсеком. Это дело выплыло наружу — как ни странно, в прямом смысле слова. Кенигсек, будучи при царской особе во время осады шведской крепости Нотебург, свалился в ручей и утонул. Когда его вытащили, то из кармана достали пачку писем Анны…

В том же 1703 году Петр приблизил к себе женщину, которую трудно было назвать красавицей — была она малого роста, смуглой, полной, черноволосой и черноглазой, но живой и бойкой. Эта шведская полонянка, захваченная при взятии Мариенбурга, жила тогда в доме Алексаши Меншикова на правах не то любовницы, не то служанки. Но Петр, когда речь заходила о близких друзьях, ревностью не маялся — как безоговорочно простил Анне в свое время Лефорта, так простил и Алексашу бывшей воспитаннице мариенбургского пастора Эрнста Глюка Марте.

Она-то и сумела его привязать навеки.

Бывали минуты, когда лишь Марте удавалось сладить с впавшим в бешенство Петром. Она исхитрялась усадить его в кресло, клала ему руки на голову — и вскоре царь, угомонившись, впадал в дремоту. Как она это делала — объяснить никто не мог.

Она, названная при крещении Екатериной, заменила Петру Дуню.

Дуня же у себя в Суздале безмерно тосковала — и случилось то, что непременно должно было случиться. Она полюбила едва ль не первого мужчину подходящих лет, которого судьба завела к ней в келью.