Шрифт:
Он покачал крупной головой.
— Стало быть, пострадать, батька мой, желаешь? — уточнила Алена. — Перед всем миром пострадать?
Ярость, ярость поднялась изнутри откуда-то к самому горлу, норовя огнем выплеснуться! Сила Кореленкина проснулась, Аленой овладела, и возникло в ней вдруг знание таких вещей, о каких Рязанка, кажись, и словечка ей не молвила, уверенная, что Алене этого не понять…
— Уйди, Аленушка, не бабье это дело — о карах за грехи в церкви рассуждать, — спохватившись, попытался унять ее Гриша. — Оно же и в апостольских посланиях сказано, в писаниях от Павла, к коринфянам, кажись… жены в церкви да молчат…
— Ласков ты больно, Гришенька, батюшка, — не в упрек, а как бы преклоняясь перед Гришиной добротой, отвечала Алена. — Ты сам бы его грех замаливать принялся, пост на себя за него наложил, — да хорошо, Господь тебе времени довольно для сего не дал! А ты послушай, что я тебе скажу. Вот тут, в храме, Бог незримо перед нами предстоит…
Отродясь столь красно Алена не говаривала, и осенило ее — откуда вдруг слова-то взялись, но сразу же возникла мыслишка прелестная — как она сейчас с Савелием сразится, да одолеет, да Рязанке о том поведает…
И, распалившись, отдалась она вся этой чужой, но прекрасной ярости!
— Шла бы ты, Алена, — как можно строже велел Гриша.
— Нет, пусть говорит баба! — обрадовался вдруг Савелий. — Пусть говорит! Бабьему дурьему суду покориться желаю!..
— А и покоришься! — воскликнула Алена. — Ты думаешь, перед батюшкой да передо мной гордишься сейчас убийством своим? Ты перед Господом гордишься! Раз Он тебя прощает, то какого ж тебе еще рожна надобно?
— Искушаете вы меня! — вскрикнул тут Гриша, воистину страдая. — Ступайте из церкви вон! Оба!
— Гордишься ты грехом своим! — повысила голос и Алена. — Я — вижу! Кабы не гордился — не стал бы кричать: «Нет мне прощения! Нет мне прощения!» А раз сам говоришь, что нет тебе прощения, то чего же ты к батюшке ходишь? Зачем? Вот дают тебе прощение от Бога, а ты не хочешь от него прощения взять! Что ж, тебе его от сатаны нужно?
Гриша, крестясь, шарахнулся, но Алена стояла перед Савелием твердо, хоть и глядя на него снизу вверх.
Тот вдруг усмехнулся нехорошо.
— А хоть бы и от сатаны! — сказав это, Савелий посмотрел на Алену выжидаючи, но, не дождавшись ужаса, глумливо рассмеялся. — Да только как же я сам себя прощу?
Алена как будто ждала этих страшных слов — медленно, словно перед тяжким трудом, перекрестилась.
— Изыди, изыди! — крикнул Гриша.
— Отойди в сторонку, встань на колени и молись, — негромко приказала ему Алена. — А ты, коли меня не боишься, стой, где стоишь!
— Чего же мне тебя, бабы, бояться? Я вот стою…
— Вот и ладно, — Алена помолчала и, глядя мимо убийцы на первый попавшийся на глаза образ, это оказался Пантелеймон-целитель, произнесла негромко: — Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое…
— Да приидет царствие Твое! — перебил Савелий. — Давай, баба, читай «Отче наш», замаливай мой грех!
Алена, не обращая внимания на глумленье, дочитала молитву и закрыла глаза.
Прекрасный лик целителя, с девичьим ртом, с нежно-овальными щеками, кудрявого, как дитя, остался перед внутренним взором.
Алена знала, что ее силы станет на схватку с бесом, обуявшим Савелия. И знала, что ей делать надлежит. Однако желала изгнать нечисть таким образом, чтобы не взвалить на душу лишнего греха. И попросила Господа о помощи…
Очевидно, Господь на сей раз послал ей этого скорого помощника. Алена обменялась взглядом с Пантелеймоном-целителем и с особой надеждой поглядела на ларчик, что он имел в тонкой белой руке. Похож на ту укладку… ну да нечего ее в храме поминать…
Сила просилась наружу. И ощутила Алена радость от того, что удерживает силушку на самой что ни на есть грани…
Мысленно проговаривая оберег, она представила себе, как отворяется ларчик Пантелеймона, как из него исходит сияние, как оно встает шатром, а шатер этот наполняется ровным гулом, перекрывающим всякий посторонний шум…
Оберег запомнился отлично.
— Послал меня Господь с неба на землю, — глядя в глаза Савелию, грозно произнесла Алена. — Подвязал меня Господь медным поясом! Закрыл меня Господь медным котлом! Замкнул меня Господь на тридевять замков! А ключи отдал матушке Пресвятой Богородице!
Грянул в ушах у нее медный звон! Тридевять ключей в руке у Богородицы ударили громче колоколов!
Этого она не ждала, застыла, приоткрыв рот, — но это было прекрасно!
Алена смотрела сквозь потемневшее лицо убийцы — и видела ослепительно прекрасный свет, но не с небес — как будто тело ее облила сверкающая кольчуга, каждое звенышко которой бросало острый луч, как будто на груди у нее было стальное зерцало — огромная восьмиконечная звезда, чьи лучи вычеканены косыми ложбинами, и она испускала целый сноп белого света! Звон колотился в голову изнутри, и каждый всплеск ключей Богородицы порождал вспышку стальной звезды.