Он замер, не способный двигаться. Потом группа спустилась в тоннель и его поразило новое открытие — цепи потянули его в яму, потащили — вопящего — в проход.

Он не свободен.

Он привязан к жизням странных людей, и ни один не знает даже, что он существует. Он их раб, столь бесполезный, что ему не дали голоса, тела, идентичности за пределами нынешней насмешки над «я» — и долго ли протянет такая сущность, если ее никто не видит? Если даже каменные стены и слизистая вода не знают о его прибытии?

Не таковы ли мучения всех духов?

Эта возможность показалась столь ужасной, столь отвратительной, что он задрожал. За что смертная душа может заслужить вечную кару? Какое великое преступление сделало наказанием саму жизнь? Или это лишь его особенная участь? Какой бог или богиня были так жестоки, настолько лишены милосердия?

При этой мысли он, волочившийся вслед хозяевам, ощутил прилив ярости. Вспышку негодования. «Какой бог решил, что наделен правом судить меня? Такая наглость непростительна никому.

Кто бы ты ни был, я найду тебя. Клянусь. Я найду тебя и зарублю. Заставлю покориться. На колени! Как ты посмел?! Как ты решаешься кого-то судить, если прячешь свое лицо? Если стираешь все следы своего бытия? Своего злотворного присутствия. Прячешься от меня, кем бы ты ни был — или кем бы ты ни была. Детская игра. Подлая игра. Предстань перед ребенком своим. Докажи правоту, докажи право судить меня.

Сделай так, и я прощу тебя.

Оставайся скрытым, обрекая мою душу на муки — и я выслежу тебя.

Выслежу и сражу».

Пандус повел кверху и достиг широкой комнаты с низким потолком.

Она была завалена трупами рептилий. Гниющими, вонючими, посреди луж густого ихора и кислой крови. Двадцать, может и больше.

К’чайн Че’малле. Строители города.

У каждого рассечено горло. Зарезаны, словно козлы на алтаре.

За ними виднелась пологая спиральная лестница. Все молчали, поодиночке пробираясь мимо жертв резни. Таксилиан повел их кверху.

Призрак видел, что Вздох помедлила, наклонилась, провела пальцем по гниющей крови.

Вложила палец в рот. И улыбнулась.

Странник шел по затопленному тоннелю, вспоминая тела, которые некогда плавали здесь словно бревна и медленно обращались в студень. И сейчас нога то и дело пинает невидимые кости. Темнота не обещает одиночества, истинного уединения, последнего упокоения. Темнота — всего лишь дом заблудших. Вот почему саркофаги закрывают плитами, а крипты засыпают курганами из земли и камней. Темнота — видение за сомкнутыми веками, всего лишь отрицание света, когда детали перестают быть важными.

Он мог бы найти мир по себе. Всё, что требуется — сомкнуть единственный глаз. Это должно работать. Он не понимает, почему это не работает. Жгуче — холодная вода плещется у бедер. Он приветствует дар онемения. Воздух сперт, но он привык. Ничто вроде бы не должно держать его здесь прикованным к настоящему мигу.

События разворачиваются, так много событий — и ни одно не началось от его толчка, ни одно не покорилось его воле. Гнев уступил место страху. Он отыскал алтарь, который Пернатая Ведьма освятила его именем. Он надеялся найти ее душу, ее плотную волю, всё ещё обвивающую сухожилия и кости… но ничего не нашел. Куда она ушла?

Он еще может чувствовать ее волосы в руке, безмолвное сопротивление — остатки здравого смысла сражаются за глоток воздуха, за лишнее мгновение жизни. Ладонь зудит от слабых содроганий, начавшихся, когда она наконец сдалась и впустила воду в легкие, раз, другой — словно новорожденная, вкушающая дары неведомого мира — чтобы отпрянуть, раствориться и ускользнуть угрем в темноту, в которой первым делом забываешь себя саму.