Шрифт:
«За ее красоту», — подхватил Шеви и залпом проглотил больше половины своего мартини.
«И за потрясающего Педро Пеонеса, сильного мудрого человека высоких помыслов».
«И двадцати трех достоинств!» — сказала Либертад.
Мы рассмеялись, рассеяв мрачную атмосферу, пока длился смех. Принесли еду, и она оказалась просто плохой. Резиновая белая рыба, поджаренная на прогорклом масле, с гарниром в виде клейкого риса. При такой еде оставалось лишь поглощать мартини.
Шеви к этому времени впал в знакомое мне состояние. Если бы мы находились на конспиративной квартире, я готовился бы сейчас к вспышке раздражения.
«Изо всех существ, в чьих жилах течет кровь, — произнес Шеви по-английски, — самым легкоранимым является женщина».
«Что-что?» — переспросил Хант.
«Это из Еврипида, — сказал Шеви, — „Медея“ в переводе профессора Гилберта Мэррея».
«Первый класс», — сказал Хант.
Шеви поднял свой бокал:
«Аплодирую вашему мартини.»
«Пьем до дна», — объявил Хант и осушил свой бокал.
Я никогда не видел, чтобы он столько пил за обедом. Ему наверняка пришлось мобилизовать свои силы, чтобы проявлять такое безразличие к Либертад.
А дамочка отнюдь не сдавалась. Она бросила на меня взгляд, и, Киттредж, я утратил всякую волю и торжественно кивнул ей, словно находился у нее на службе. Затем большим пальцем ноги она нащупала мою щиколотку и слегка пнула.
«Понимаете ли вы, с каким уважением я отношусь к американцам? — с улыбкой спросил Шеви. — Как высоко я ставлю их силу и уверенность в себе».
«Вы выразили мнение, с которым я полностью согласен», — сказал Хант.
«Вот почему я так сожалею, — продолжал Шеви, — что у меня не получается серьезного разговора с вашими соотечественниками. Они непроницаемы в своей изоляции».
«Разговоры ничего не стоят — так мы считаем», — сказал Хант.
«Наоборот, — возразил Шеви. — Предпочитаю цитировать моих любимых греков: „Обтачивай свой язык на горниле правды, и пусть вылетит хотя бы искра — она будет иметь вес“.»
«Софокл?» — спросил Хант.
«Нет, сэр».
«Пиндар?»
«Конечно».
«А я вспомнил об одном более пророческом замечании Фукидида, — сказал Хант. — Я цитирую его, конечно, не буквально».
«Парафраз приемлем, сеньор. Фукидид, в конце концов, не поэт».
«У империи есть три смертельных врага, — сказал Хант. — Первый — сострадание, второй — стремление вести честную игру и третий — это в качестве ответа на ваше желание настолько распалить меня, чтобы я говорил, не закрывая рта, — любовь к диспутам. — Он поднял руку. — Да. моя страна уникальна. Она приняла на себя груз империи, который возложила на нее история, но мы всячески стараемся вырваться из железного кольца трех правил, установленных Фукидидом. Мы стараемся проявлять сострадание. Мы пытаемся в сложных обстоятельствах вести честную игру, и, наконец, должен признать, что я, как пьяница, люблю хорошую дискуссию».
Не думаю, чтобы он был в дымину пьян, — просто захмелел. Они оба были одинаково пьяны. Казалось, они вот-вот кинутся лобзать друг друга или вместе спрыгнут со скалы, но, так или иначе, проглотив по два двойных мартини, они потеряли интерес к Либертад и ко мне.
Должен сказать, я тоже был так пьян, что чуть с гордостью не заявил: «Ховард, это же наш агент номер один ЛА/ВРОВИШНЯ». Никогда больше не стану пить джин почти натощак.
«Империи, однако, должны устанавливать соотношение между богами и людьми. Ибо в природе тех и других править всюду, где можно».
«Согласен, — сказал Хант. — Это очевидно».
«Конечно, лишь в том случае, если существует один Бог. Он, безусловно, призовет человека к ответу за самоуверенность и гордыню».
«Не представляю себе, чтобы моя страна могла от этого пострадать. Не забывайте, мы живем в американском веке, потому что так суждено. Добропорядочные мелкие фермеры взвалили на себя это бремя, сэр. Мы ведем войну против коммунизма, войну христианства против материализма».
«Нет, сэр, — сказал Шеви, — материализм служит вам лишь оправданием. Вы можете потерять империю, но вы не знаете, кому вы ее проиграете. Вся ненависть не сразу заявляет о себе».
«Не намекаете ли вы, сэр, — сказал Хант, — что нас ненавидят там, где мы и не ожидаем?»
«Да, вас ненавидят в неожиданных для вас местах».
«Что ж, так англичане расплатились за власть. А теперь расплачиваемся мы. Я вот что вам скажу, доктор Сааведра, — заявил Хант с достоинством, появляющимся от больших возлияний, — нам не нужна дружба, которую можно легко купить».
«Значит, вы приветствуете ненависть как доказательство вашей силы?»
«Мы все еще держимся греков?» — спросил Хант.