Примерно в это время я получил письмо от отца, пришедшее с почтой из Эпицентра. Это было свойственно ему — при наличии множества способов связи на территории страны: по автомату в условное время, через шифратор-дешифратор, кодовый спецшунт, непрослушиваемый телефон, обычный внутренний телефон управления и прочие хитроумные штуковины — мой отец по-прежнему пользовался допотопными методами времен Управления стратегических служб. Он писал письмо, засовывал его в конверт, заклеивал липкой лентой в три четверти дюйма (по прочности не намного уступающей стали) и бросал в ящик для исходящей корреспонденции. На отпаривание такого пояса целомудрия с последующим восстановлением девственности конверта пара опытных перлюстраторов должна была, наверно, потратить не один рабочий день, но были и куда более грубые методы перехвата. Письмо привлекало внимание и могло быть попросту украдено. Ни единого раза за всю карьеру, хвастался отец, этот способ общения его не подвел, хотя нет, поправлялся он, один раз все-таки было, но тогда самолет разбился. Так что черта лысого он откажется от писания собственных писем собственной рукой и собственноручной их отправки куда полагается.

Я прочитал:

Дорогой сын!

Я буду в Майами в воскресенье, и это краткое послание имеет целью сообщить тебе, что я желал бы провести этот день с тобой. Поскольку мне не хотелось бы при встрече начинать не с той ноты, позволь заранее сообщить тебе грустную весть о том, что супруга Мэри и я, не дотянув года до серебряной свадьбы, уже шесть месяцев как расстались и ныне мы вступаем в бракоразводный процесс. Боюсь, близнецы на ее стороне. Я уверял Роки и Тоби, что мы расходимся, учитывая обстоятельства, сравнительно мирно, но они, похоже, здорово огорчены. Так или иначе, она их мать.

Нам нет необходимости обсуждать этот вопрос, когда я буду в Майами. Просто я хотел, чтобы ты был в курсе. Давай-ка немного расслабимся и возобновим знакомство.

С любовью

Кэл.

Я заранее настроился провести этот день с Моденой и в неожиданно изменившихся обстоятельствах поначалу подумал, не представить ли ее отцу, но, во-первых, я опасался, что он ее у меня отберет, а во-вторых, мне было приятно, что отец намерен выделить мне так много времени — в наших семейных анналах ничего похожего не числилось.

Но моя проблема разрешилась сама собой: Модена надумала в эту субботу работать, и я встретил отца в аэропорту один. Он выглядел усталым, на скулах сквозь загар проглядывал сероватый оттенок, и в течение первого часа он в основном молчал. Было всего лишь десять часов утра, но ему не терпелось ехать прямо на пляж.

— Мне надо пробежаться, — заявил он, — а то от этой конторской тягомотины все нутро свело.

Я мрачно кивнул.

— Сегодня исполняем все твои пожелания, — сказал я ему, заранее зная, что забега на выживание не избежать.

Так бывало всегда. С тех пор как мне стукнуло четырнадцать, он неизменно заставлял меня совершать эти долгие, изнурительные забеги всякий раз, как мы оказывались вместе, и я неизменно проигрывал. Мне иногда казалось, что главное событие в жизни отца произошло задолго до его прихода в УСС, а затем в ЦРУ, — это произошло, когда он получил звание лучшего левого хавбека второй сборной Америки по футболу, присвоенное ему Ассошиэйтед Пресс по итогам сезона 1922 года. Разумеется, он так и не простил себе, что не попал в первую сборную, но таков уж мой отец.

Я завел дружбу со сторожем бассейна в «Фонтенбло», поэтому повез отца туда, и мы переоделись в свободной пляжной кабинке; я предусмотрительно прихватил с собой лишние плавки, и через несколько минут мы выскочили на пляж для пробежки.

И вот тут я возблагодарил Модену. Хотя в числе ее прочих прелестных противоречивых качеств было стремление во что бы то ни стало сохранять свои длинные серебряные ногти, спортивного азарта в ней тоже было хоть отбавляй. Я мог преподать ей азы парусного спорта и показать разные приемчики для большей раскованности на теннисном корте. Модена схватывала все на лету, но и сама оказалась прекрасным наставником в прыжках с вышки и в плавании наперегонки. Бывало и так, что, выкроив время, мы по ее настоянию бегали по пляжам взапуски. Так что, невзирая на хронический недосып и столь же постоянную необходимость борьбы с синдромом похмелья, я все же был, как никогда, в форме для стайерского поединка с моим пятидесятитрехлетним отцом, у которого, как я с облегчением и одновременно с грустью заметил, на поясе прибавился лишний дюйм.

— Мы не будем по полной программе, — сказал он, — так, пробежимся немножко.

И мы помчались на север по бесконечной ленте майамского пляжа, по широкой, утрамбованной волнами полосе, к этому часу уже раскалившейся как сковорода. По левую руку, на суше, мимо нас проплывали громады отелей, белые, сверкающие, монументально-однообразные. В глазах зарябило от навалившейся жары, и узкая повязка на моей голове сдавила череп, добавив еще одну пытку к бесчеловечным издевательствам над собственной плотью, а мы все бежали и бежали рядом, накручивая уже вторую милю, и дыхание Кэла стало откровенно прерывистым, тяжелым, и струйки пота заструились по изгибам его могучего волосатого торса, а я все летел с ним вровень, решив, что сегодня, именно сегодня, подстегиваемый невидимым присутствием Модены, я наконец приду к финишу первым.

Через полторы мили мы повернули назад, потея и задыхаясь, но по-прежнему труся буквально шаг в шаг, теперь уже в полном молчании. Кэл уже не спрашивал, хорошо ли клюют тарпун и парусник, не вспоминал тунца весом в семьсот восемьдесят фунтов, которого он поймал в первый же день рыбалки у берегов Ки-Уэста восемь лет назад, — нет, теперь он молчал, и я молчал, а гладь песка казалась мне длиннющим горным подъемом, какой я когда-либо брал, и небо над головой закачалось, как пол под ногами пьяного в стельку танцора. Я знал, что мы будем бежать до самого «Фонтенбло» или пока один из нас не рухнет, но раз я не намерен сдаваться, а Кэл и подавно, то мы все бежали и бежали, плечом к плечу, по нескончаемой ленте пляжа, и ни один из нас не осмеливался вырываться вперед, боясь, что не хватит дыхания, — казалось, сделай лишь небольшое усилие, опереди соперника на пару шагов, и тебе конец. Все же это был хоть уже и вялый, но бег, и когда мы вышли на финишную прямую и знакомый силуэт «Фонтенбло» замаячил в нескольких сотнях ярдов за три отеля от нас, потом за два и наконец за один, мы одновременно стартовали, точнее сказать, в четыре ноги вздыбили песок и на какую-то долю секунды увеличили темп, и мне показалось, что весь мир погрузился во тьму, когда я вырвал у Кэла последние пять ярдов и с облегчением схватился за ограду пешеходной дорожки в том месте, откуда мы стартовали.