Резко взвизгнул телефон. Плетнев обнаружил на подоконнике за занавеской тяжелую трубку. Иван Павлович Чебаков, председатель местного колхоза, интересовался, как себя чувствует Плетнев в родных местах.

— Видел, как вы проезжали через райцентр. Значит, не обознался. Очень рад. Как буду во второй бригаде, непременно вас навещу. Если, конечно, позволите. Но и вы нас своим вниманием не обходите. Тем более что у нас нынче такие дела творятся… Так сказать, проблемы глобального характера разрешаем. Быт с его жалкими подробностями на задний план задвинули. Потому как современного человека должен космос интересовать, а не страсти под соломенной крышей. Словом, салют именитому земляку!

Повесив трубку, Плетнев вышел покурить на крыльцо, отыскал глазами свое бывшее подворье. По дороге сюда он думал о том, что ему, в сущности, безразлично, цел ли тот старый покосившийся дом, в котором прошло его детство, или же на его месте высится безликий кирпичный бастион. Сейчас же, увидев в лунном свете знакомый осевший на правый бок чернильно-черный силуэт, ощутил в груди приятное тепло.

Дом он продал в тот год, когда умерла мать. Какому-то многодетному цыгану не то молдованину из пришлых. Деньги поделили поровну со старшим братом, а перед отъездом он вдруг взял и отдал Михаилу свою долю, хотя был уверен в том, что он ее быстро прогуляет. Хотел доказать самому себе, что способен на широкий жест. Брат принял деньги как должное, и Плетнев даже был раздосадован такой его неблагодарностью. То было время, когда он еще ждал от людей благодарности за содеянное добро, а не получив ее, очень горевал и маялся. Теперь же его вполне устраивало, если люди не надоедали своей признательностью, которую, по меткому выражению Алены, «не превратишь в черную икру». Кажется, мать, а может, и кто-то другой, он точно не помнит, говорила, что добро лишь тогда настоящее, когда делают его без оглядки.

Немногие способны на такое.

Плетнев без особого труда отыскал могилу матери. Вокруг нее было чисто, сквозь хилую пожухлую травку серебрился речной песок. «Михаил все-таки не забывает мать. Не то что я», — пронеслось в голове.

Плетнев неторопливо спустился с бугра, стараясь как можно незаметней слиться со станичниками, уже потянувшимися гуськом к выходу с кладбища. Вроде бы все или почти все лица были знакомы, и он напрягал память, пытаясь связать с ними целый ворох имен, фамилий, прозвищ, долгое время пролежавших в ее дальних закоулках.

Царьковых он узнал мгновенно. Нагнал уже за калиткой, молча шел сзади, не зная, к кому обратиться в первую очередь. Наконец обернулась Марьяна Фоминична, с любопытством стрельнула в его сторону своими все еще красивыми изумрудными глазами.

— Сергей Михалыч! Вот радость-то! Жалко, мама не дожила…

Ее сестра, Лариса Фоминична, приветливо разглядывала бывшего ученика. Лиза по инерции прошла несколько шагов и замерла посреди улицы, повернувшись к ним вполоборота.

— Сережа, я даже не знаю, захотите ли вы зайти к нам в дом по такому печальному случаю, — заговорила Лариса Фоминична. — Но, может, все-таки…

— …помянете с нами бабушку, царство ей небесное.

Невесть откуда появившаяся Люда просунула под его локоть полную загорелую руку.

Плетнев глядел на ее темно-сиреневые губы. Ему показалось на мгновение, будто он вдыхает пьянящий аромат фиалок.

— Сергей Михалыч, вы… Тьфу, чужой ты нам, что ли? Не чужой же, правда? Скажи хоть ты, Лизка.

Лиза лишь слабо улыбнулась в ответ и зашагала с другой от него стороны, стараясь держаться на расстоянии.

— Особо ждать не будем. Сядем, а там и народ из степи придет, — говорила Марьяна Фоминична, накрывая в зале длинный стол.

Люда не участвовала в приготовлении стола. Она шаталась из угла в угол, бесцеремонно шарила за зеркалом и под скатертью маленького столика возле окна. И Марьяна, и Лариса Фоминична, едва переступив порог залы с очередным блюдом в руках, бросали, как показалось Плетневу, настороженные взгляды в Людину сторону. Одна Лиза казалась безмятежной и равнодушной ко всему на свете.

«Ей чуть больше тридцати, — прикинул мысленно Плетнев. — А выглядит она старше Алены. Нет, нет, моложе, гораздо моложе», — поправил себя он, когда Лиза вошла в залу в следующий раз.

— Лизка наша только с виду чахоточная, а сама двужильная, — комментировала Люда. — В школе день-деньской с Маруськой, она из Степашковых, что вашу хату купили. Восьмилетку тянут. У нас теперь вместо начальной восьмилетка. В каждом классе учеников раз-два и обчелся. Да и тем не больно ихняя арифметика с химией нужны. Какая с коровами химия? Цоб-цобеть, в катух геть. Но наша Лизка за образование горой. У образованного человека, считает она, на душе светло и красиво. Да мало ли что наша Лизка говорит! А мне, к примеру, для чего, скажите, это образование? А не для чего. Считать я и без них умею, а в городе меня все равно за версту видно. Каждый городской мальчишка знает, что я де-ре-венс-кая. Так ведь, Сергей-воробей? Помнишь, мы тебя так в школе дразнили? Что, скажешь, я неправильно говорю? Ну да, ты-то у нас теперь городской. Ты там у них как рыба в воде. Зато здесь тебя за версту видать.

— Хочешь сказать, я уже чужой здесь? Интересно ты рассуждаешь. А я, представь, тут, среди родных просторов, гораздо лучше себя чувствую. Город — это, так сказать, среда обитания, а деревня — вдохновения.

— Ладно уж, не выпендривайся передо мной. Ушлый ты, оттого и везет тебе. Еще как везет! Простачков нынче не любят, смеются над ними, зато таких, как ты, чуть ли не героями величают. Ну да, по-теперешнему герой — это тот, кто нос по ветру держит, верно? Вот ты как-то трепался по телевизору, что будто бы по земле жуть как тоскуешь, что все деревенское уважаешь, как говорится, от щей до вшей, а возвратиться к нам насовсем вроде бы нету тебе дороги. И оттого тяжко у тебя на душе. Брехня все это, вот что я тебе скажу! Тебе наша жизнь только издалека такой заманчивой кажется, ну а как в мороз сбегаешь за версту по одному неотложному делу, враз оскомину набьешь. Не злись на меня — я сама рада бы в рай, да грехи не пускают.