Еще он вспоминал притаившийся среди старых раскидистых деревьев дом, в котором пахнет травами и приближающейся осенью.

Письмо Лизы пришло в ноябре. Она сообщала, что, как только Лариса Фоминична вышла из больницы, они втроем поехали в Пятигорск навестить бабушкину сестру, которая живет одна в небольшом домике на окраине города, да так там и остались.

«Марьяна вышла на пенсию по возрасту, мама, несмотря ни на что, работает на продленке в школе, ну а я преподаю русский язык и литературу в старших классах», — сообщала Лиза.

Обратного адреса она не написала. В конце письма была приписка, другим цветом и покрупнее, будто сделанная второпях.

«За домом приглядывает Даниловна. Она и могилки обещала убирать. Я раздумала его продавать, хотя поначалу не только продать — поджечь хотела… Если будет желание, можешь приехать и жить в нем в любое время. Я, наверное, не приеду туда никогда».

Оля сидела за хлипким столиком возле заставленного горшками со столетником окошка и писала письмо Татьяне, своей подруге. С Татьяной ее связывали не только годы совместной учебы и даже не концерты, которых они прослушали великое множество, пристроившись на ступеньках амфитеатра Большого зала консерватории, а еще и полная схожесть взглядов на жизнь. Кому, как не Татьяне, написать о том, что она скучает по Москве, по их студенческому бесшабашному быту, что здесь, в этом небольшом южном городке, она чувствует себя в стороне и от музыкальной жизни, и от жизни вообще.

«Ты мне, Татуша, не поверишь, но в первый вечер я самым настоящим образом разревелась. Хозяйка отвела мне лучшую комнату в доме, как здесь называют, «залу». Так вот, в этой самой зале со слониками на допотопном «Шредере», с вышитыми салфетками на музейном диване, с большим фикусом возле опять-таки музейного зеркала с мутными пятнами я вдруг почувствовала себя никому не нужной, совсем одинокой. Завалилась на высокую пуховую постель и распустила нюни. Хозяева смотрели до победы телевизор, потом проверяли засовы… Хозяйка и мне велела закрыть на ночь ставни, чтобы кто-нибудь сдуру камнем не шарахнул. Ходики так громко стучат, что я их остановила. На следующее утро она перевесила их в свою комнату. Галина Семеновна, или, как она просила называть себя, баба Галя, относится ко мне хорошо, но пока — как к гостье. Не хочу злословить, но жизнь они тут ведут престранную: все тащут и тащут в свой дом. Запасы создают такие, будто скоро конец света. Баба Галя хвалилась, что стирального порошка и мыла запасла впрок на целую пятилетку. А вдруг, говорит, подорожает. Представляешь? Правда, она войну пережила, одна с двумя детьми. Словом, как ты понимаешь, не нам осуждать…

С училищем пока тьма мороки: и педагогов не хватает, и ремонт еще не закончили в старом особняке, который нам отвел горсовет. К тому же подготовка у большинства студентов на редкость слабая — кое-кому даже приходится заново руки ставить. И так они, бедняги, зажаты, скованы за инструментом. В общем, все иначе, чем я себе представляла…»

Да, Оля все представляла иначе. Думала, преподавателю музыки придется заниматься лишь своими прямыми обязанностями. А пришлось и дважды ездить за настройщиком в областной центр, и отбивать натиск директора совхоза, возмечтавшего заполучить студентов-музыкантов на целый месяц для уборки винограда, и уговаривать кровельщиков, чтобы потише ругались, когда идут занятия. Словом, Бог знает чем пришлось заниматься и меньше всего — музыкой. Сейчас, правда, все постепенно входит в колею. На дворе стоит теплая, нарядная осень, с прохладными ночами и свежими туманными утренниками. В хозяйском саду обрезали и скрутили виноградную лозу, ждут заморозков, после которых, как говорят, «лоза лучше родит», а там зароют на зиму.

Оля сидела над недописанным письмом, но мысли ее уже были далеко. Почему-то нет до сих пор Валерки Антонова. Обычно по воскресеньям он приходит часам к двенадцати и торчит до самого вечера. Сперва Оля думала, что он приходит в гости к бабе Гале, с которой состоит в сложном, довольно запутанном родстве, но потом оказалось, что баба Галя тут ни при чем.

— Тебя не было — месяцами носу не казал, хоть и доводится мне… постой, постой… ну да, троюродным внучатым племянником по мужу, — дела все у него какие-то, — говорила баба Галя. — А сейчас и дела все по боку. Ох, смотри, девка. Правда, парень он неплохой…

Баба Галя замолкала и со значением поджимала губы.

Этого Оле можно не бояться. Иной раз ей кажется, будто от всех людей ее отгораживает прозрачная стенка. Ей все за ней видно, она понимает, что там происходит, а вот вмешаться в ту жизнь нет сил. После того, что было у них с Ильей…

— Ольга, обедать ступай, — зовет из соседней комнаты баба Галя.

Теперь она накрывает на стол не в саду под грушей, как в сентябре, а в проходной комнате, где от печки такой адский жар, что даже любитель теплых закутков черный кот Ибрагим предпочитает растянуться на полу под дверью.

Петр Дмитриевич, как всегда, поспешно вскакивает со своего места, чтоб выдвинуть для Оли стул, и тут же садится, покосившись на мать. Баба Галя еще в самом начале устроила ему разнос за то, что пробовал ухаживать за Олей.

— Она тебе в дочки годится, старый черт, а ты усы свои жидкие облизываешь. Смотри у меня, козел блудливый.

С тех пор в присутствии матери Петр Дмитриевич старается как можно меньше уделять Оле внимания. У сына с матерью странные отношения — Петру под пятьдесят, преподает в школе физику, а мать слушается без оглядки. По складу характера он полная ей противоположность. «Размазня» — презрительно окрестила его баба Галя. Зато младший сын, Александр, которого Оля видела всего раз, тот даже и внешне вылитая мамочка. Но не сложились у бабы Гали отношения с невесткой, и к сыну она, по собственному выражению, «похолодала душой».

Они молча едят густой борщ, заправленный старым салом, — за столом здесь разговаривать не принято, — пшенную кашу с «магазинным» молоком. К концу обеда на пороге появляется Валерка со своим дежурным «привет семье», веселый, попахивающий пылью и бензином. Баба Галя обедать его не приглашает — у них это не принято, но домашнего консервированного компота все-таки наливает.

— Ну как, баба Галя, спичек напасла? — с места в карьер спрашивает Валерка. — Слыхал, дорожать будут.