— Раздень меня.

Он глупо хихикнул:

— Ты уверена? То есть… ты какая-то…

Она закрыла глаза. Откинула голову, приоткрыла рот. И улыбнулась.

Поцелуй. И потом он оказался на ней, возился, щупал, прижимал к шее мокрые от джина губы, дышал слишком часто, будто убеждал себя в чем-то.

Пернилле лежала на широкой кровати на спине, отдавшись его рукам, пока он отчаянно боролся с ее темно-синим платьем. Она надела его сегодня утром, чтобы пойти на кладбище и опустить в бурую землю урну с прахом Нанны. Ей это платье больше не нужно.

Тайс Бирк-Ларсен доел суп, собрал те вещи, что у него остались, осмотрел раны и выпросил несколько кусков пластыря. А потом надел свой алый рабочий костюм, набросил черную кожаную куртку.

Седой смотритель приюта наблюдал за ним.

— Вы точно не хотите побыть у нас? Здесь, конечно, не «Рэдиссон»…

— Спасибо, что помогли. Я должен идти.

Рукопожатие — твердое, решительное.

— Пожалуйста. К вашим услугам. — Смотритель собирал постельное белье с койки. — Однажды я тоже потерял кое-что, — сказал он. — Сейчас неважно что и почему. Но так случилось.

Было уже почти девять вечера. Бирк-Ларсен натянул свою черную шерстяную шапку.

— Жизнь потеряла смысл. И чувство вины толкало меня на ужасные поступки. Я ненавидел себя.

Он вручил Бирк-Ларсену зажигалку и пачку сигарет.

— Оставьте себе. Я ненавидел саму жизнь. Но сегодня я понимаю: во всем была цель.

Бирк-Ларсен раскурил сигарету.

— То, что казалось концом, обернулось началом.

По маленькой комнате, пропахшей перегаром и немытыми мужскими телами, растекалось облачко табачного дыма.

— Господь посылает нам испытания с умыслом. Конечно, нам этого не понять, пока мы барахтаемся по шею в дерьме.

— С умыслом? — переспросил Бирк-Ларсен и не смог удержаться от ухмылки.

— О да. У Него есть план — для вас, Тайс, для меня, для всех. Мы идем по пути, который был предопределен для нас независимо от того, знаем мы об этом или нет. То, что ждет нас в конце…

Бирк-Ларсен глубоко затянулся. Он больше не хотел слушать этого человека. Ему не нравилось, как тот смотрит на него, требуя ответов.

— Скажите что-нибудь, Тайс.

— Что я должен сказать? — рявкнул он и тут же устыдился своего резкого тона. — До встречи с женой, до рождения детей я совершил много дурного. — Его глаза сверкнули. — Вам такое даже и не снилось. Я причинял людям страдание, потому что считал, что они это заслужили. Я… — Его узкие глаза зажмурились от боли. — Хватит, не могу больше.

На каждой стене комнаты висело по распятию — измученный худой человек смотрел сверху вниз на каждого, кто переступал этот порог, в каком бы состоянии он ни был.

— Это было давно. — Тайс указал пальцем на мученическую фигуру Христа. — Но этот парень ничего не забывает, я думаю. Так что приговор просто отложили, и я получил небольшую отсрочку, чтобы пожить с семьей. Теперь мое время истекло.

Слишком много слов. Он снова затянулся сигаретой, смаргивая слезы, выжигаемые горьким дымом.

— Тайс, не все еще потеряно, я уверен в этом. Есть что-то, что может дать вашей семье надежду и утешение.

— Да-а, — протянул Бирк-Ларсен. — Кое-что есть. — Он поднял глаза на седого смотрителя. — Только вряд ли это утешение можно назвать христианским.

Впервые за вечер тот не нашелся что сказать.

— Доброй ночи, — пробормотал Бирк-Ларсен и вышел наружу, в сырую холодную ночь.

Она очнулась от резкой боли в затылке. Увидела, что лежит на полу подземного гаража. Попыталась встать, но едва смогла пошевелиться: руки и ноги были связаны. Теперь в гараже горел свет. Рядом с ней стоял белый «универсал», чуть дальше недоделанный шкаф и столярные инструменты.

Она ерзала на бетонном полу, вдыхая вместе с пылью запах моторного масла и опилок. И сигаретного дыма.

Сумела перевернуться на другой бок, нашла глазами крошечный красный огонек, мерцающий в черной тени. Дождалась, пока зрение приспособилось к темноте после света.

Хольк сидел на чем-то вроде большой канистры из-под бензина и дымил сигаретой.

Надо говорить, решила Лунд. Оружия нет, ничего нет.

— Развяжите меня, Хольк. Вы знаете, у вас ничего не получится.

Он не отвечал.

— Давайте же.

Ни звука.

— Мы сможем что-нибудь придумать.

Ее слова звучали жалко, нелепо.