Увидев, что он направляется прямехонько ко мне, я слегка забеспокоился. Над моей головой нависала толстая лиана, перекинутая с дерева на дерево, и по этому лесному канату он и двигался. Перехватываясь руками, он передвигался мощными бросками, которым позавидовал бы любой акробат, убираться с его пути было уже поздно, поэтому я просто присел и затаился. Его болтающиеся ноги были, наверно, всего в метре над моей головой, но он не удостоил меня своим вниманием и проследовал прямо надо мной. Весь вечер он кормился на другом мата кучинге, а потом тихо устроился на отдых надо мной на склоне холма. Где-то вдали с громким треском обрушилось дерево. Возмущенный Гарольд приподнялся на всех лапах, повернулся в сторону нарушителя тишины и раздул свой горловой мешок с громким, низким, клокочущим звуком. Постепенно эти звуки переросли в те оглушительные вопли, которые я так часто слышал. Достигнув апогея, стоны постепенно превратились в прежнее бормотание. Я наблюдал это великолепное представление с величайшим интересом, но пора было отправляться на поиски ночного убежища.

Я взобрался на холм к Гребню-Подкове. Единственным ровным местом оказался круг, расчищенный фазаном аргусом для своих танцев; на этой-то танцевальной площадке я и устроил ночлег. Смазывая лицо жидкостью от комаров, я слышал, как по долине разносятся протяжные вопли Гарольда.

Меня разбудил сильный треск деревьев внизу, возле ручья. Такой тарарам могли поднять только слоны, и я внезапно почувствовал всю свою беззащитность. Оказывается, я разлегся на самом виду, прямо на пути у любого животного, которому вздумалось бы подняться на холм. Пришлось поспешно собрать пожитки и при свете крохотного фонарика двинуться на поиски более надежного ночлега. Склон холма был настолько крут, что слоны вряд ли могли туда взобраться, поэтому я и устроился там у подножия небольшого дерева. А чтобы не скатиться с крутого склона во сне, я оседлал дерево и лег головой вверх по склону. Но не успел я уснуть, как почувствовал, что кто-то толкает меня в ногу. Я брыкнул ногой и обнаружил нечто пугающе крупное. Животное оглушительно всхрапнуло и зашуршало прочь с каким-то не поддающимся описанию звуком, напоминающим трещотку. Я поспешно нашарил свой фонарик и в его тусклом лучике увидел, что в нескольких ярдах от меня громко фыркает огромный дикобраз. Сердито ощетинившись, зверь двинулся прямо на меня. Было ясно, что он не намерен сворачивать со своей натоптанной тропы только потому, что какой-то идиот разлегся на дороге. Я не захотел вступать с ним в прения по этому вопросу и торопливо отскочил в сторону, а он протопал мимо.

Я попытался уснуть еще раз, но круча, на которой, как мне казалось, ни одно животное не может удержаться, с каждой минутой превращалась во все более оживленное шоссе. Раскатистый треск внизу свидетельствовал о том, что именно сюда и направляется слон. Я быстро схватил свои пожитки и снова пустился наутек. Остановился на фазаньей танцевальной площадке, но ненадолго, потому что слон упорно пробивался вперед. Мой незнакомый запах в ночном воздухе показался ему любопытным, и он неспешно, но неотвратимо следовал за мной по пятам. В паническом ужасе я бросился в темноте джунглей к единственному известному мне месту, где был бы в безопасности: к дереву с корнями-подпорками, под которым я провел свою первую ночь в джунглях. Я боялся зажигать фонарик, потому что слон был слишком близко, но, к счастью, помнил дорогу достаточно хорошо — по крайней мере так я думал, пока не угодил в целый клубок ротановых побегов. Момент был неподходящим, чтобы выпутываться осторожно, и я, быстро осветив фонариком свой путь, ринулся напролом. Не обращая внимания на боль, я вырвался из пут и поспешно вскарабкался на холм к своему убежищу.

Наконец-то я нашел дерево, обошел корни-подпорки и с чувством бесконечного облегчения свалился на свое лиственное ложе. Теперь я наконец был в безопасности: если даже слон доберется до меня, я смогу взобраться на дерево по толстой лиане, похожей на удобную спасательную лестницу. Я возблагодарил судьбу, услышав, как слон ломится сквозь чащу где-то внизу, но уснуть в эту ночь мне так и не удалось. Когда рассвело, я направился прямо к дому. На танцевальной площадке фазана громоздилась большая свежая куча навоза. Слоны мерещились мне за каждым стволом, и я побил все рекорды скоростного бега на этой дистанции. Прошло несколько дней, прежде чем я снова отважился ночевать в джунглях.

Первый месяц все шло хорошо. Я все лучше и лучше знакомился с лесом, и постепенно его карта складывалась из отдельных кусочков, как картинка-головоломка. Я сумел нарисовать карту основных ориентиров и ручьев на площади в три квадратные мили, где я проводил свои наблюдения. Пиявки, мухи, плети ротана и падающие сучья по-прежнему осложняли мою работу, но я притерпелся к этим помехам. Свой лагерь я организовал по-спартански — ни постели, ни книг, ни радио, ни капли алкоголя и кофе, потому что надеялся, что это позволит мне оставаться в джунглях как можно дольше. Мой «железный запас» консервов строго сохранялся исключительно для употребления в дремучих джунглях, где я позволял себе наслаждаться забытыми ароматами и вкусом вареных бобов, сигарет и сгущенного молока. Тулонг раздобыл у навестивших нас дусунов несколько полотнищ прочного пластика, и они оказались совершенно незаменимыми для ночевок в походных условиях. Подстелив одно полотнище и соорудив крышу из другого, я просыпался утром сухой и не боялся ночного холода.

Мало-помалу мои записные книжки заполнялись заметками об орангутанах. За восемьдесят часов наблюдений я видел более двадцати животных. Когда мне снова удалось разыскать Гарольда, я научился уже отмечать его продвижение по лесу, руководствуясь звуками его голоса. Я встретил также Маргарет и Миджа, сумел пробыть с ними три дня подряд и собрать интересный материал, пока не отстал от них вечером во время грозы. Теперь я уже легко различал своих рыжих друзей и, по мере того как все глубже проникал в их частную жизнь, все больше понимал, насколько это необщительные животные. Нет, суета и шум толпы — это не для них. Оранги вели уединенное существование, не вмешиваясь в чужую жизнь, и занимались такими насущными делами, как кормежка и устройство гнезд. По временам двое-трое животных вместе собирали урожай с усыпанного плодами дерева, но они без малейшего сожаления неизменно возвращались к прежней одинокой жизни. Взрослые явно предпочитали отшельнический образ жизни, а малышей мне было жаль — не с кем даже поиграть, кроме усталой старой мамаши.

Жестокий приступ лихорадки уложил меня в постель на три дня, но таблетки хлорохина как будто сняли его. Вскоре я опять был здоров и работал, но через неделю лихорадка вернулась. Я так боялся, что болезнь собьет весь мой рабочий распорядок, что заставил себя снова выйти в лес. С температурой 39,4°, одурманенный хлорохином и дисприном, я добрался до самого Гребня-Подковы и вернулся другим путем. Пока я не сводил глаз со своих ног, все шло отлично, но стоило мне посмотреть вверх, на кроны, как глаза застилал туман и волна за волной накатывало головокружение.

Я почти добрел до дому, как вдруг моему взору открылось ужасное зрелище. Мне показалось, что меня обманывает зрение. Навстречу по тропе шествовал громадный черный орангутан. Такого гиганта я не видывал даже в зоопарках. Весил он, должно быть, не меньше трехсот фунтов. Уповая на то, что он меня не заметил, я скользнул за ствол большого дерева. Было невозможно защититься от него или даже убежать в случае нападения, а страшные рассказы местных жителей о старых, живущих на земле орангах живо вставали и моей памяти. Я задержал дыхание, когда это чудовище проходило мимо всего в нескольких футах, и дал ему уйти метров на сорок, прежде чем пошел следом. Он был настоящий колосс, черный, как горилла, а спина у него была совершенно лысая. Единственное имя, которое пришло мне на ум, было Иван Грозный. Я настолько ослабел, что не смог выдержать темп его решительного шага. К тому же, оглушенный лекарствами, я брел, почти ничего не видя. Меня подташнивало, и я чуть не налетел на громадину, не заметив, что зверь остановился и сидит, жуя молодые побеги. В самый последний момент я понял, что мне грозит опасность, и успел остановиться. Он снова вразвалочку тронулся дальше и влез на усыпанное плодами дерево мата кучинг. Иван Грозный был слишком тяжел и не решался ступать на ненадежные ветки: он с удобством устроился в середине кроны и ломал ветки одну за другой, нагибая их к себе. За полчаса он обобрал все дерево подчистую, остались только переломанные, болтающиеся ветки. Иван осторожно спустился на землю; дни, когда он мог легко перелетать с кроны на крону, давно миновали, и теперь, став тяжеловесом, он был вынужден передвигаться по земле. Он снова так резво пошел вперед, что, как мне ни хотелось узнать, будет ли этот гигант ночевать на дереве, следовать за ним оказалось мне не под силу, и я вскоре потерял его след. Еле живой, едва сознавая, где нахожусь, я добрался до лагеря.