— Вы правы, это эмильянская школа, — говорил один из таких покупателей. — Но я полагаю, что картина относится к концу шестнадцатого века.

— Шестнадцатого, господин адвокат? — притворно изумлялся продавец.

— Ну, самый конец шестнадцатого — начало семнадцатого…

Или же так:

— Все-таки я не думаю, что это картина кисти Маратта.

— Я этого и не утверждаю, синьора. И знаете почему? Потому что, как вы тонко заметили, говоря о драпировке и о чертах лица младенца Иисуса, картина была написана раньше.

— Вот-вот, раньше. Либо она относится к самому раннему периоду творчества Маратта.

Все эти уловки были прекрасно известны Воллеро, хотя ему и в голову не приходило к ним прибегать. Но не дай бог, чтобы инженер Пьяченца или кто-либо другой из его уважаемых клиентов, которые не сомневаются в его абсолютной честности, увидели бы, как он роется в этой дряни. Что бы они тогда подумали?

Он и в самом деле нечасто бывал в «Балуне», а если и бывал, то только затем, чтобы отыскать нужные ему рамы. Разумеется, не подлинные старинные рамы. Надеяться найти их здесь было так же нелепо, как искать Тьеполо, Дзуккини или даже Оливеро. Но вот старые резные рамы в «Балуне» порой попадались.

Должным образом поданные, они превращались в скромные временные рамы для картин, которые он выставлял в своей галерее. Иной раз такая рама вполне подходила по тону к картине, и тогда клиент оставлял ее себе. В противном случае он эту раму выбрасывал и потом уже сам разыскивал другую, старинную. Словом, Воллеро не составило бы большого труда объяснить все это инженеру Пьяченце. Но где гарантия, что тот поверит ему до конца, не усомнится в правдивости его слов и что со временем это сомнение не превратится в уверенность? Нет, риск слишком велик, и он поступил крайне неосмотрительно, придя сюда в самый разгар торговли. Ведь в эти часы рискуешь встретить тут любого из своих клиентов. Надо было прийти много раньше. Либо позже, к часу дня, когда переулки и три площади опустеют, как учреждения в обеденное время.

— Теперь мы и Бонетто потеряли, — сказал Федерико.

— Феличе-е-е-е [10] , — крикнула Шейла.

Федерико не понял. Он решил, что Шейла радуется тому, что они остались одни.

— Феличе-е! — снова крикнула Шейла, сунув Федерико куклу в немыслимых лохмотьях, которую она купила в «Красивых вещах».

— Иду, — отозвался издалека Бонетто, размахивая чем-то над головой.

В толчее его самого, низенького и щуплого, не было видно, но предмет, которым он радостно размахивал, они разглядели. Это оказалась шапочка священника, немного потрепанная и потертая, но зато со сверкающими галунами капеллана.

— Вот и я! — крикнул он, вынырнув наконец из толпы. — Смотрите, что я нашел! Это я, Шейла, для вас купил.

— Для меня! — восторженно воскликнула Шейла.

Она обняла Феличе Бонетто, ласково надела на него шапочку, потом примерила ее сама и наконец, повернувшись к Федерико, с громким смехом попыталась надеть шапочку и на него. Федерико резко отпрянул назад — ему вовсе не хотелось портить прическу. Шейла недовольно пожала плечами. Затем снова повернулась к Бонетто, взяла его под руку и, сияя, потащила к соседнему прилавку.

— «Балун» куда интереснее, чем рынок в Портобелло и даже чем блошиный рынок в Париже. А вы такой милый! — добавила она, наклонившись к Бонетто, который был ниже ее ростом сантиметров на двадцать.

Польщенный, растерявшийся от счастья, сконфуженный, забывший, наверно, впервые в жизни о Марпиоли, американист Бонетто вдруг понял, что вся его ученость и познания эрудита куда-то улетучились. Он внезапно осознал, что, изучая Торо, Великие озера, Уитмена, Твена, Миссисипи и ее многочисленные притоки, он мечтал познать не Америку, а вот такую ослепительную блондинку — большую, радостную, по-матерински заботливую американскую красавицу, о которой он даже не смел мечтать.

Повинуясь порыву, он купил у старухи, которая сразу заломила немыслимую цену, еще одну куклу — такую же, а может, и более оборванную.

— Могу я подарить вам и это? — робко спросил он.

— Конечно, можете! — совсем растрогавшись, воскликнула Шейла.

Она нежно прижала к себе куклу, снова крепко взяла Бонетто под руку, и они пошли по узкому переулку к выходу.

Бонетто, хоть толпа беспрестанно его толкала, смотрел на Шейлу неотрывно, с обожанием, радостью и страхом в глазах. Он совсем растерялся и не знал, что сказать. И вдруг словно позабыл все английские слова.

— But… where is Federico? [11] — с трудом пролепетал он.

Шейла еще крепче сжала его локоть.

— Never mind Federico. Stick to mama [12] , — сказала она.

Марпиоли, наверно, перевел бы это выражение дословно: «Он остался с мамой», не уловив двусмысленности.

— Марпиоли? Но что ему надо, кто о нем вспоминает, и вообще, кто такой этот Марпиоли?! — со счастливой улыбкой прошептал Феличе Бонетто.