Сантамария вышел из кабины, и пока он возвращался к машине, Анна Карла искала хоть небольшую выпуклость под пиджаком, но так ничего и не увидела.

— Простите, — сказал Сантамария, — разговор немного затянулся.

— Значит, их сейчас заберут?

— Попозже, все равно никуда им не деться.

— Но если они убийцы, они же могут заподозрить неладное?

— И в этом случае им невыгодно удирать, они тем самым как бы объявят себя виновными.

— Преступники — народ хитрый, верно?

— Большинство куда глупее нас.

— Почему же вы далеко не всегда их ловите?

— Потому что нас мало… Давайте уедем с этого веселенького места: признательная полиция хотела бы угостить вас аперитивом.

Сантамария снова сел за руль, явно для того, чтобы не напоминать о том, что недавно она от волнения не в состоянии была вести машину. Нет, он удивительно деликатный…

— Знаете, вы почему-то напомнили мне священника.

Сантамария в изумлении повернулся к ней.

— Когда? — спросил он, снова следя за дорогой.

— Когда вы звонили. А почему, и сама не знаю.

— Быть может, из-за того, что кабина по форме похожа на исповедальню.

— Нет, я серьезно! Почему, как вы думаете?

— Ну, я тоже не знаю. Мне не кажется, что у меня, если так можно выразиться, повадки священника.

— Нет, это не связано с вашим видом. Просто вы были и рядом, и в то же время витали где-то в облаках. В точности, как священники.

— Вы верующая?

— Нет, но хожу к мессе, чтобы доставить удовольствие мужу и Массимо.

— Они, значит, верующие?

— Ничуть не бывало. Но ходят в церковь, потому что оба убежденные конформисты. А вы?

— У меня не остается времени даже подумать обо всем этом.

— Выходит, вы священник-труженик?

— Если вы хотели сказать, что работа полиции — священная миссия, то предупреждаю, нам об этом уже много лет подряд твердит министр внутренних дел.

— Я поняла: вы, как и священники, постоянно встречаетесь с добром и злом!

— Нам лично кажется, что мы встречаемся только со злом.

— Разве вам не попадаются порой люди, ни в чем не повинные?

— Ими мы не занимаемся. Нам платят, чтобы мы занимались преступниками.

— И вы от этого стали циником? Думаете, что кругом сплошная мерзость?

— Если у человека к этому склонность, он может стать циником, даже будучи колбасником или электриком. Нет, я по натуре оптимист, во всем нахожу что-то хорошее.

— Что я вам говорила?! В точности, как священник!

Он ничего не ответил, видно, обиделся.

— Вы обиделись?

— Нет. Просто ищу кафе с садиком.

Наверняка обиделся. Они уже проехали мимо двадцати кафе с садиками. Наконец Сантамария затормозил у тротуара, вышел из машины и открыл ей дверцу. Она положила ему руку на плечо.

— А во мне вы находите хоть что-то хорошее?

Он взглянул на нее растерянно.

— Мне куда сложнее найти в вас хоть что-нибудь плохое.

Опять меня постигла неудача. Видно, такая моя судьба, подумал Лелло, никак не решаясь покинуть Отдел вывесок и витрин, где снова безуспешно пытался отыскать следы подозрительной связи между Гарроне и Баукьеро. Но чем больше эта логическая связь от него ускользала, тем сильнее он чувствовал, что она существует.

Он посмотрел на фасад собора, на группу туристов, которые его фотографировали, и подумал о своих коллегах. Партеноне и Ботта, наверно, еще сидят за своими черными столами, а секретарши уже закрыли машинки, заперли ящики столов и собрались уходить на обед.

Коллеги из Отдела вывесок и витрин встретили его любезно. Рассказали все, что знали, иными словами, почти ничего. Баукьеро они никогда не видели, Гарроне заходил в отдел два или три раза, но им не запомнился.

Лелло вздохнул. Ничего не поделаешь, придется покориться судьбе. Туристы на площади с шумом и гамом садились в ярко-красный автобус. Лелло тоже направился к выходу, но ступал медленно, низко опустив голову, не в силах окончательно примириться с очевидным поражением. Он уже подошел к двери, когда кто-то мягко, робко дотронулся рукой до его плеча.