— Волосы у тебя обгорели.

Этого он не ждал. Искренне удивившись, Левин трогает ладонью опаленное место.

— Вроде не особенно больно. А фасад в норме?

— На лице ничего нет.

— Ну и ладно. Только щеку немножко жжет…

— Это твоя машина?

— Яковенко. Меня полковник пересадил к нему.

— А меня он послал узнать, почему встали на самой верхушке?

— Почему! — Левин невесело усмехается. — Болванку словили… Шаронова насмерть.

И сразу голос его становится глуше.

— Яковенко и Егор ранены. Вот он — Егорка.

Только сейчас замечаю лежащего в окопе заряжающего Егорова. Лицо его забинтовано от волос до самого подбородка. На бинтах и руках кровавые пятна.

— Глаз ему выбило, — хмурится Левин, снова потирая ладонью опаленные волосы.

— Совсем?

— Левый. Совсем.

— А где Яковенко?

— В машине. Мне приказал выносить Егорку, а сам остался. И Шаронов там…

Левин умолкает, садится на днище окопа в ногах у Егорки, прямо на грязное крошево из глины и снега.

— Человек был Шаронов! Человек, каких поискать… Вот такие они, дела… — Левин не поворачивает ко мне головы. Кажется, он разговаривает не со мной, а с кем-то другим.

Начинает стонать Егоров:

— Ой, мама!.. Мамочка…

Он шарит руками по стенке окопа, по пропитанным кровью бинтам, размазывая по ним рыжеватые горошинки глины. Повернувшись на бок, Егорка тянется рукой к Левину, хватает его за колено и выдавливает из-под бинтов просительно-жалобным тоном:

— Сереж, ты правду скажи… Скажи. Не надо обманывать…

— Ну зачем мне обманывать? Какой интерес?! — Левин легонько, успокаивающе гладит его по плечу. — Я сказал тебе, правый целый. Честно.

Он говорит грубовато для такой обстановки. И в то же время просто, проникающим в душу голосом, каким говорят только правду-матку.

— Вечером в медсанбат отправлю. Там перевяжут. И все хорошо будет. Подлечишься, домой поедешь. Тебе повезло. А ты панику на всю передовую развел…

Егорка умолкает. Видимо, немножко успокаивается. Лихорадочно ощупав бинты, он снова ложится на спину.

Левин поворачивается ко мне:

— Ты с нами останешься?

— Нет. В машину пойду. Полковнику надо подробности доложить. Поговорить с Яковенко надо. Потом обратно.

— В коробке нечего делать. Я тебе все рассказал. Подстрелят как зайца.

— Не успеют. Я в три секунды…

— Подожди. Я сам. Лейтенанта надо уговорить, чтобы вылез. А может, помочь ему надо. Сгорит ведь…

Но я уже выбрал углубление в стенке окопа. Ставлю в него левую ногу — для толчка. Самое главное, оттолкнуться резче, сильнее и сразу же взять разбег…

— Один пулемет откуда-то бьет. Один-единственный, — ворчит старшина. — А головы не поднять. А под пули лезть глупо. Ты что дуришь?! Назад, тебе говорят!

Но я уже выскочил из окопа и набираю скорость, чтобы с разбегу вскочить на машину. Рывок вперед — вверх. Нога твердо стоит на броне. Только бы не соскользнула! Нет, все нормально. Прямо передо мной распахнутый люк. Несколько пуль ударяются в стальную броню и, разноголосо взвизгнув, рикошетом отскакивают прочь.

«Ага, спохватились!»

Ныряю в люк. Вниз головой. Не сломать бы ребра об орудийный замок. Надо крепче схватиться за край брони. Успеть перевернуться ногами вниз. Есть! Но пальцы соскальзывают. И, съежившись в ожидании удара, срываюсь в люк. Падаю на что-то мягкое и сырое. Прямо подо мной рядом с откатом орудия лежит на спине Шаронов. Его черная танковая кирзушка на животе и груди изрешечена осколками. В больших и маленьких рваных отверстиях сгустки запекшейся крови. И только на лице ни кровинки. Оно уже подернулось мертвенно-бледной маской, на которой еще отчетливее выделились густые темные брови.

С сиденья механика-водителя на меня с удивлением глядит Яковенко. Левая рука лейтенанта от плеча до локтя обмотана бинтами и привязана ремнем к шее. Правая — на рычаге.

Внезапность моего появления его явно смутила. Но лейтенант понимает меня с полуслова.

— Вот, посмотри.

Внизу перед креслом водителя, там, где сидел Шаронов, рядом с нижним срезом брони зияет дыра, в которую свободно пролезает рука.

— Видишь, что получилось…

Он поворачивается к Шаронову, хмуро смотрит на труп.