Шрифт:
А сейчас я думаю и рассуждаю гораздо меньше прежнего. Любовь ушла - ясность мысли унесла.
К тому же слишком поздно: повесть практически завершена. Завтра седьмое ноября, и мне предстоит интересная церемония.
Если, конечно, Вера жива-здорова, если она захочет меня видеть, там, у Озера, если муж отпустит, если ребенок позволит (если он есть)...
Между тем судьба, на которую я практически перестал обращать внимание, не дремала (иногда следует отдать ей должное: как-никак мировая история - в чем- то и ее заслуга).
Седьмого утром раздался телефонный звонок. Едва ли не первый утренний звонок в этом безмятежном году. Кто бы это мог быть?
Этого не могло быть: это была Вера.
– Лев Львович, Левушка, пустышка моя, пригласи меня на свидание. Я не могу без тебя жить.
– А ты уверена, что со мной рядом нет Наташи или Светы? Или какой-нибудь иной «оконной барышни»?
– Уверена.
– Почему?
– Потому что ты любишь меня.
– Откуда такая уверенность?
– Потому что я люблю тебя. Ты незабываем. Мы с тобой не оконного формата. Мы другие.
– А твой муж в курсе событий?
– Я передам ему это через его новую жену, мою бывшую лучшую подругу.
Звучало убедительно. Только вот никогда не думал, что счастье может придавить камнем, вполне надгробным по весу и по форме.
Хотя счастье, если разобраться, - пустота. Весомая, значимая пустота.
Но этого я не скажу Вере никогда и ни за что.И повесть, разумеется, не подарю.
Даже не знаю, какой финал нравится мне больше: написанный мной, с помощью компьютера, главного достижения цивилизации, или выведенный огненными письменами судьбы (аврорами)?
Знаю только, что я должен был принять финал... последний, тот, который озвучила мне Вера своим незабываемым голосом в трубку телефона - голосом, от которого я, как всегда, чуть не потерял дар речи (только вот кто автор этого финала, я или несчастная судьба?
– сказать вам не могу: запутался). Безнадежно любить и писать повести, что ни говори, приятно, потому что безответственно; а вот если тебе отвечают взаимностью, да еще если у нас муж сбежал...
Тут ты (в данном случае - я) должен совершить поступок.
– Лев Львович, а ты можешь написать повесть о нашей любви?
– сказала Вера, вставая с нашей постели и небрежно набрасывая на тело розовый халат (точь-в- точь такой, какой я выбросил; пришлось покупать новый; трусики же, по заведенной нами традиции, висели на люстре). Мелькнула ложбинка спины, божественной лепки попа. Боюсь, что я никогда не устану любоваться ее прелестями. Боюсь, что ничего более бесподобного невозможно было найти даже в Вавилоне.
Может, все дело в моем чудном склерозе? Я быстро забываю счастливые минуты, и мне надо переживать их снова и снова.
– Почему ты называешь меня по имени-отчеству, как барсика какого-нибудь? Лев, лев, гав, гав... Блеф. Тебе что, сложно называть меня по имени, по- человечески?
– Сложно, Лео, сложно, солнце мое. К этому я еще не готова. Напишешь, моя любовь?
– Зачем?
– Это все так поучительно.
– Я ведь не Лев Николаевич, однако. Поучать - не мой профиль.
– Но ты должен! Ну, соле мио, Лео, мяу...
– Ты меня волнуешь, красавица моя. Девочка моя...
– Запрещенный прием. Я собиралась приготовить тебе завтрак. Останешься без завтрака.
– А ты без жениха, если не накормишь его. Слепых склеротиков надо хотя бы кормить, моя любовь...
– Проживу как-нибудь одна, без мужчины. Иди сюда.
Я никогда не привыкну к тому, что для меня, только для меня, так колотится ее сердце, прерывается дыхание, закрываются глаза, совершается быстрое движение бедрами. Наши руки и ноги сплетаются. Я знаю, куда положить свою ладонь, знаю, милая... (На секунду прервусь, чтобы сделать важное замечание; торопиться мне теперь некуда, Вера теперь моя. Навсегда. Я о глазах. Ее глаза так и остались очаровательно серыми. Две серых блестящих жемчужины, которые я умею заставлять сверкать или матово тускнеть. Как захочу. В ее серых глазах поселились авроры. Оказывается серый - не самый плохой в мире цвет. Как же все изменчиво в этом мире, если даже серое может заиграть красками! Все не так безнадежно и мрачно.) Я знаю, что я должен сделать, и я с удовольствием сделаю это. Поверь.
С некоторых пор слово «должен» возымело надо мной магическую власть.
– Твоя идея с повестью кажется мне достаточно безумной, чтобы привлечь мое внимание. Я подумаю, - сказал я, мурлыча от блаженства под одеялом, но не подавая виду.
В манере держаться с некоторых пор я подражал свирепому Саддаму.
На кухне раздавался мелодичный стук ножа.
– Поставь-ка блюз, под него лучше думается, - позволил я себе первый в нашей совместной жизни каприз.
– Разве ты сам не можешь? Я занята твоим здоровьем и, можно сказать, нашим будущим.