Шрифт:
«Легкого поведения девица — voil`a tot», [18] — сказал кто-то в кафе.
Он чувствовал, что над ним станут смеяться, если он вступится за нее. Но его возмутили эти слова, и он бы охотно сказал:
«Милостивый государь… А золотистые волосы!..» Да, таковы аргументы у любви.
Он все думал о первом слове, с которым соблазнитель обратился к ней: «Послушайте, моя красавица!..» Да, он наверно так начал… И целая жизнь была раздавлена, как муха под ударом хлопушки.
18
Вот и всё. (франц.).
Он так представлял себе это: она идет, медленно переступая своими длинными стройными ножками, ее золотые волны заплетены в косу, она несет в своей детской душе весь механизм жизни.
Ровно в 12 часов урок музыки, ровно в час что-нибудь другое, ровно в 2, в 7, в 8… И вдруг кто-то производит во всем страшный переворот, сказав: «Послушайте, моя красавица…» Весь порядок часов и дня нарушен, и душа превращается в живой организм Этим все сказано. Она пробуждается, начинает дышать, жить независимой жизнью.
Но разве этот пошлый соблазнитель понимал все это? Он просто подумал: «Она мне нравится — я ее возьму».
— Я не могу, — сказала она, — у меня ровно в 12 урок музыки.
«Ну, в час, ну… потом…», — сказал искуситель, — «ну придите непременно!»
Попросту — новое деление времени, новый план жизненных занятий!
Ровно в 9 лежит она в своей постельке, и ей снится: «Кто-то сказал мне сегодня: моя красавица! и еще другие вещи…»
Кто-то? Мужчина сказал это, мужская сила, весь мир мужской… Мир мужчины преклонился перед миром женщины… «Минотавр» мужчина проглотил девушку…
А ей снилось: «Ровно в 12…» Ах, этот пошлый соблазнитель! Кто он был? Наверно, un rou'e… [19]
Молодой человек, сидящий в кафе, любил ее всей душой, поэтому он и думал «un rou'e». Это слово облегчало его не только потому, что оно было французское и звучало так красноречиво. Но он уже видел себя как бы спасающим ее из «бездны человеческого разврата»… Как строго и с какой грустью в то же время он бы сказал: «Анна!» если б… но это одна мечта!..
Впрочем, отчего и не мечтать?
19
Ловелас (франц.).
Да, одно это слово «Анна!» должно было произвести второй страшный переворот, заново установить распределение времени, направить душу на новое, более чистое, раз уж она была — увы, слишком рано — грубо пробуждена из детского сна…
Нет, он был не настолько наивен, чтоб создавать себе фантастические картины, хотя бы и за порогом сознания, как теперь принято говорить. Но «над» порогом — он любил ее мечтательной фантастической любовью, как когда-то в детстве любил маленькую, Camille из «Les petites filles mod`eles» biblioth`eque rose. [20] Когда Camille, заливаясь слезами, сказала: «Oh, maman…» и M-m de R'ean [21] повернулась, чтоб уйти, a Madelaine закричала: «C’est moi qui l’ai fait, maman! oui, moi…» [22] — он испытывал блаженство в своем маленьком сердце, хотя Madelaine совсем не была виновата, а только приносила себя в жертву. «Camille не будет наказана… Oh, Madelaine, пожертвуй собой!», — думал он. Но кто была Camille? Выдумка M-me de S`egur, n'ee Rostopschine, biblioth`eque rose! [23]
20
Камилла из книги «Маленькие девочки-модели» в розовой библиотеке (франц.).
21
«О, мамочка…» и мадам Реан (франц.).
22
Маделина… «Это я сделала, мамочка! да, я…» (франц.).
23
Мадам Сегур, урожденная Ростопчина, розовая библиотека (франц.).
Так любил он теперь эту исчезнувшую девушку из газетной хроники, глубоко сострадая ее участи.
«15 лет, — думал он, — и это красивое сочетание цветов: золотое и карее, не говоря уже о белоснежном».
О белоснежном он думал: — Тело, как свежевыпавший снег.
В нем все твердило: «Измятый цветок божий! растоптанный колокольчик!»
Он купил себе этот номер газеты, хотя в кафе лежало не менее семи экземпляров ее.
«Какая она хрупкая и нежная, Господи! — думал он, — маленький крестик на шее, испуганные глаза…», — все это он видел перед собой.
«Желаете получить награду за доставку потерянного?» — спросил его маркер, который отличался некоторой наглостью.
«Но предмет должен быть неповрежденным» — заметил другой.
Все засмеялись.
А он мечтал: «У пруда, у тенистого пруда стоит она, может быть, закрыв лицо руками… и слово „моя красавица“ как дикая утка носится перед ней в холодном тумане… Тяжелое, кроваво-красное солнце висит над ней. Или, быть может, уже совсем темно, и она зябнет… Я иду ночью туда, где большой город обрывается, растворяется в пустыне, вижу ребенка… „Анна!“ — говорю я. Совсем просто, обыкновенным голосом говорю я это. Как говорят, „передай мне хлеб“, или „зажги лампу“. Она встает, идет мне навстречу. Как она хороша! Я вспоминаю о Нем, о Всеблагом, ласково кладу ей руку на голову и говорю: „Анна…“ Тихо. Ветер веет над полем.
Она спрашивает: „Уж поздно?“
— Анна, — говорю я, — мы все обдумаем вместе, ты ведь хорошая, чистая девочка!
Она прижимается ко мне.
— Да, — говорю я убежденно, — „ты хорошая и чистая, ты чистая“.
В этом святое исповедание.
Я отпускаю ей грех. Христос и Магдалина!
Вера — основа бытия! Если я во что-нибудь верю — оно есть!
Как она прижимается ко мне… „Я верю, что ты хорошая и чистая, Анна!“
Ветер воет над полем, и я веду ее к утру, к заре».