— Ты что в такую рань?

— Кому рань, а некоторые уже и аванс успели потратить.

— Тебе это не грозит. — Лиля быстрым, заботливым движением вскинула руку к Цалиному пиджаку и оторвала пуговицу, висевшую на одной ниточке. — Снимай, пришью.

— Потом, — отмахнулся Цаля, пряча пуговицу в карман.

— Куда ты торопишься?

— Поехали в Фирюзу, мы ведь там еще не были. Махнем пораньше, а то вдруг после обеда съемка — и тебя хватятся. Возьмем мотор.

— У тебя даже на мотор деньги есть?

— Есть, — хлопнул себя по нагрудному карману Цаля.

— Удивляешь…

— Продал Саше Мережко один из своих сюжетов.

— У него что, своих нет?

— Навалом, но чужие лучше. Так что?

— Да я тут постирушкой занялась…

— В дождь? Сушить-то где будешь?

— В ванной. Не ждать же, пока он перестанет, может, еще неделю будет. Я быстро — ты подожди, хорошо?

И Цаля ждал. Настроение у него было отличное, он даже решил немного поработать. Зашел к себе в номер, достал из-под подушки толстую общую тетрадь, в которой был записан неоконченный сценарий («Солнце моей надежды» — как он сознался однажды Лиле Мишульской). Большинство из тех, кто начинал вместе с ним, далеко пошли. Много, конечно, среди них и середнячков, но все же они при настоящем деле, каждый на своем месте, не всем же быть великими. Но любил ли кто-нибудь из них кино так, как любил его Цаля? Почти четверть века он отдал ему, начинал вторым режиссером, а потом постепенно пошел по наклонной: был и ассистентом, и осветителем, и реквизитором, а теперь вот и просто разнорабочий, сторож. Но от кино все равно ни на шаг, это единственная его любовь, первая и последняя.

Кое-кому из друзей он уже читал из этой тетрадки. Похвалили и благословили, причем не из дружеских побуждений… Теперь самое трудное — работать. В молодости он и стишатами баловался, а единственный написанный им рассказ даже напечатали в одном солидном журнале. Но то было давно…

Днем писать некогда, вечно на побегушках, ночью в номере свет мешает товарищам спать, поэтому Цаля иногда уходил на лестницу, ведущую на чердак, а когда его заставали там, с шутливой многозначительностью говорил: «Сервантес писал своего «Дон-Кихота» на чердаке, я пишу на чердачной лестнице, но все же…»

Сейчас он тоже пошел на свою лестницу. Сидел часа полтора, но за все это время лишь дописал одному из героев монолог: «Мало осталось жить, смерть уже близка. Но какое счастье, что она все же не сегодня и даже еще не завтра!» Разволновался почему-то, выкурил подряд две сигареты…

Дождь все лил, и чердачное помещение гудело от его барабанного стука. Кто-то запыхавшийся взбежал по лестнице. Цаля поднял голову от тетради. Перед ним стояла уборщица с ведром в руке.

— Фу ты, а я думаю, откуда такой дымище, уж не пожар ли? Ходили бы вы курить на улицу.

— На улице дождь, — ответил Цаля и поднялся: работать перехотелось.

Вновь пошел к Мишульской, но она еще не была готова. Томился, бродил по коридору, посидел в номере у осветителей. В то время как раз и зашел к ним Коберский, обозвал Цалю пьянчужкой, что окончательно испортило ему настроение. Перед Лилей, наконец-то управившейся со своими нехитрыми делами, он предстал хмурым и грустным.

— Что, надоело ждать, сердишься?

— Нет, нет, Лилька, просто погода как-то давит…

— А наши девочки говорят, что ты хоть и старый, но симпатичный и знаешь, на кого похож лицом? На писателя Юрия Олешу. Я, правда, сроду его не видела.

— Неужто? — насмешливо удивился Цаля. Ему-то приходилось видеть Олешу, и прозу его он любил. — Уже не увидишь, умер он… — Цаля тяжело вздохнул.

— Ну что с тобой? — взяла его за руку Лиля.

Цаля натужно улыбнулся, обнял ее.

— Поехали, Лилька!

На улице Лиля сощурилась, словно на солнце, на серые струи дождя, сбегавшие с покатого навеса, протянула к ним руку, рассмеялась:

— Куда ты меня тянешь? В такую погоду, как говорится, хороший хозяин собаку из дому не выгонит.

— Послушай, да ты совершенно лишена чувства романтики.

— Зато ты у меня — романтик!

— Такси! — зычным театральным голосом рявкнул Цаля и кинулся из-под навеса с протянутой рукой, которая будто хотела поймать зеленый огонек на ветровом стекле машины, так уютно и зазывно манящий в непогоду.

— Да куда же ты без плаща?! — вдруг спохватилась Лиля, на ходу доставая из сумки зонт.

— Плаща у меня нет, а в пальто жарко.

— Стань хоть под зонтик…

Но Цаля уже нырнул в такси, потянул за руку Лилю, которая так и не успела открыть зонт, обнял ее и сказал таксисту:

— Покатай нас, товарищ!

— Куда? — привычно спросил таксист.

— Куда-нибудь… В Фирюзу, в Чули.

Он крепче прижал к себе Лилю, поцеловал ее в забрызганный дождем висок и пообещал:

— Я покажу тебе чинару Семи братьев. Семь братьев и одна сестра — семь большущих стволов и одна небольшая ветвь. Она, эта чинара, видела столько слез, крови и горя за свою многовековую жизнь…

— Ты и правда сегодня в миноре, — прошептала Лиля.

— Влюблен, — также шепотом ответил Цаля.