— Нет-нет, — качает головой доктор.

— А после нее остались какие-то вещи? — с надеждой спрашиваю я, но эти надежды тут же гаснут.

— Было несколько платьев, но я их продал. Так что у меня осталась только одна ее вещь — грифельная доска.

— Можно на нее взглянуть? — прошу я.

Доктор Ван Риппль роется в шкафу и возвращается к нам с той самой грифельной доской, которую я видела в снах и видениях. Доска приличных размеров, около фута в высоту и фут в ширину, и она крепится на деревянной подставке. Пальцы скользят по ней, и я ощущаю царапины, оставшиеся после долгого использования.

— Можем мы купить это у вас? — набравшись храбрости, спрашиваю я.

Старый иллюзионист качает головой.

— Боже мой… В ней заключено столько сентиментальных воспоминаний, что я просто не могу…

— Сколько? — перебивает его Фелисити.

— Ну, может быть… пять фунтов? — предполагает он.

— Пять фунтов!

— Четыре? — отступает маг.

Неважно, какую сумму он называет, пять или четыре фунта; у нас нет ни того, ни другого. Или есть? Я осторожно провожу ладонью над кошельком. Я знаю, что позже возненавижу себя за это, но это будет позже.

— Вот, держите, сэр, — говорю я, открываю кошелек и к величайшему изумлению Фелисити отсчитываю четыре фунта.

Она выхватывает доску из рук мага.

— Доктор Ван Риппль, — спрашиваю я, — вы говорили, что Вильгельмина встречалась с сестрой или подругой, которой она перестала доверять. Вы уверены, что не слышали ее настоящего имени?

Он снова качает головой.

— Я уже объяснял, я не был представлен этой леди. Она никогда не появлялась поблизости и, насколько мне известно, никогда не посещала наши представления. Я лишь знаю, что Вильгельмина ее боялась, а Мину мало чем можно было испугать.

По спине проползают холодные мурашки.

— Спасибо, что уделили нам время, доктор Ван Риппль, — говорю я, и он провожает нас к выходу.

У самой двери он протягивает руку к Фелисити и достает из-за ее уха прекрасную алую розу, которую и преподносит моей подруге.

— Насколько я знаю, именно такие розы любит мистер Оскар Уайльд.

— Тогда мне она не нужна, — грубо бросает Фелисити.

— Не судите, и не судимы будете, дорогая, — с печальной улыбкой говорит доктор Ван Риппль, и щеки Фелисити вспыхивают жаром.

— Как вы это сделали? — спрашиваю я, потому что мне фокус кажется забавным, что бы ни думала Фелисити.

— По правде говоря, это самый простой трюк в мире. Он действует, потому что вам того хочется. Вы должны помнить, моя дорогая леди, самое важное правило успешной иллюзии: прежде всего люди должны захотеть в нее поверить.

— С ума сойти, он попросил вот за это пять фунтов! — сердится Фелисити, когда мы снова погружаемся в унылую полутьму лондонских улиц.

— Что ж, будем надеяться, он успеет истратить деньги до того, как они исчезнут, — говорю я.

В скудном свете уличного фонаря мы внимательно рассматриваем грифельную доску, поворачивая ее так и эдак, но в ней нет ничего необычного, насколько мы можем понять.

— Может быть, слова сами собой на ней появятся, если мы будем смотреть внимательно, — предполагает Фелисити.

Это глупо, но тем не менее мы долго смотрим на доску. И совершенно ничего не происходит.

Я вздыхаю.

— Мы купили бесполезную вещь.

— Но это чистая доска, — насмешливо замечает Фелисити, однако у меня нет настроения отвечать на шутку.

По дороге к лондонской подземке мы проходим мимо бастующих работниц фабрики Бердона. Лица у женщин вытянулись; они прислонились друг к другу, поставив картонки с лозунгами на землю у ног, а прохожие идут себе мимо, не обращая на них внимания, а то и хуже — отпуская неприятные замечания, обзывая работниц весьма грубыми словами.

— Не поделитесь с нами монеткой? — усталым голосом спрашивает девушка, держащая в руках банку.

— Я поделюсь с тобой большим, — говорю я.

Достав из кошелька настоящие монеты, я кладу их в банку, а потом дотрагиваюсь до руки девушки и шепчу:

— Не сдавайся!

В ее глазах вспыхивает искра магии.

— Трагедия на фабрике Бердона! — выкрикивает девушка, оживая. — Шесть душ погублены ради прибыли! Вы считаете, что это можно терпеть, сэр? Вы хотели бы ничего не знать, мэм?

Ее сестры по несчастью снова поднимают плакаты.

— Справедливая оплата, хорошее обращение! — выкрикивают они. — Правосудие!

Их голоса сливаются в хор, который гремит над темными лондонскими улицами, и в конце концов его становится невозможно не замечать.