Непосредственное воздействие на русов «греческой веры» отчасти сохранилось и в первой половине X в. Однако прослеживается оно уже не так отчетливо и в основном по археологическим находкам. Среди небольшого числа нательных крестов, найденных на территории Древней Руси в погребениях этого времени, особую группу образуют кресты довольно своеобразной формы — с расширяющимися концами, вписанные в круг. В Византии этот христианский символ известен с конца IV в., а в Северном Причерноморье вписанные в круг кресты появились на рубеже VIII—IX вв., когда их изображения стали наносить на престолы херсонских храмов [240] .

Разумеется, из одного факта заимствования русами византийских предметов культа нельзя вывести заключения, что в первой половине X в. киевские христиане строго придерживались вероучения и обрядности Греческой Церкви. Еще более опрометчиво было бы на этом основании утверждать, что русское духовенство в Киеве поставлялось византийскими церковными властями и находилось у них в подчинении. То, что мы знаем об истории «Русской митрополии», заставляет думать как раз обратное. Ее юридическое оформление состоялось между 860 и 866 гг. при участии тогдашнего константинопольского патриарха Фотия, который и поставил первого «русского» епископа, по всей вероятности грека. Митрополичья кафедра, скорее всего, разместилась в городе Русия (Руссия), на берегу Керченского пролива [241] . В ведении «Русской митрополии» первоначально находились епархии Черноморско-Азовской Руси, а после захвата таврическими русами Киева — и Среднее Поднепровье. Согласно церковному уставу Льва VI («Постановление императора Льва Мудрого о порядке престолов церковных, подлежащих патриарху Константинопольскому»), на рубеже IX—X вв. Русская Церковь числилась 61-й митрополией Константинопольского патриархата.

Но затем она вдруг выпадает из поля зрения духовных и светских властей Византии [242] . И уже в книге Константина Багрянородного «О церемониях византийского двора», где имеется перечень митрополий, архиепископств и епископств, подчиненных константинопольскому патриарху, «Русской митрополии» нет [243] .

Хронологически этот разрыв совпал с захватом Киева вещим Олегом и началом «русино-моравского» этапа в истории Русской земли. Только ли хронологически? Не было ли между обоими событиями исторической взаимообусловленности?

 Мы должны ответить утвердительно на этот вопрос, однако не в том смысле, что язычник Олег уничтожил или загнал в подполье киевских христиан, как думал, например, Карташев [244] . Археологический материал из древнерусских погребений свидетельствует о поступательном развитии христианства в Русской земле на протяжении всей первой половины X в., без каких-либо перерывов и катастроф [245] . Временное вхождение Русской земли в состав державы «светлых князей» имело для киевской Церкви то значение, что приобщило ее к духовному наследию солунских братьев.

 Проповедь Кирилла и Мефодия заронила в славянскую почву идею единой всемирной Церкви. Славянским апостолам и их ученикам была абсолютно чужда мрачная идеология теократической империи, с ее догматической нетерпимостью, церковным авторитаризмом и насильственной национально-культурной нивелировкой. Церковное единство мыслилось ими в духе подлинной соборности, как единство в многообразии, достигаемое через свободное духовное творчество национальных Церквей. Создание славянской грамоты и литургии на славянском языке, подготовка славянского духовенства и активная переводческая деятельность навсегда обеспечили славянским народам неповторимую культурную самобытность и равноправное положение в христианском мире.

Не отвергая духовного авторитета Константинополя и Рима, славянские просветители решительно противились всяким попыткам подчинить жизнь молодой славянской Церкви окостенелой религиозной или теократической доктрине. Их естественными союзниками в этом были приверженцы идейно-религиозных течений, не укладывавшихся в рамки жесткой ортодоксии.

 Независимые христианские общины издавна укоренились в славянском Подунавье. Особенно многочисленны и влиятельны были представители ирландского христианства и арианства. При всех расхождениях в области вероучения и церковной практики организация церковной жизни у тех и других имела ряд общих черт. Богослужение на родном языке, выборы (или посвящение) епископов и священников внутри общин, как в раннехристианской Церкви, фактический отказ церковных иерархов от духовной цензуры и поддержания «чистоты веры» при помощи репрессий, стремление к евангельскому идеалу христианского общежития — все это как нельзя лучше соответствовало взглядам поборников славянской литургии на всемирную Церковь как мистическое тело Христово, обретающее свою целокупность в органическом единстве местных Церквей. Кроме того, миссионерский пыл ирландского монашества, в течение нескольких столетий хранившего верность заветам апостолического христианства [246] , был чрезвычайно близок кирилло-мефодиевскому кружку, члены которого ощущали себя продолжателями дела апостолов Андрея и Павла [247] .

Широкая веротерпимость и открытость славянской Церкви, при четком осознании ею основ своей духовной самобытности, позволяли ей обращаться к самым разным источникам христианского вероучения. В результате набор признаков, отличавший кирилло-мефодиевскую традицию, «оказался свободным и весьма оригинальным в своей совокупности. Благодаря арианству и ирландским общинам кирилло-мефодиевской традиции был чужд иррационализм. Солунские братья и все их последователи в разных славянских странах отличались высокими интеллектуальными дарованиями и редкой по тем временам образованностью, которая по уровню не уступала высшей византийской школе времен Фотия и вполне соответствовала западному университетскому образованию. В отношениях со светской властью просматривается влияние Востока, однако внутри независимой славянской Церкви идеалом остается общинное равенство, чуждое и Востоку, и Западу... Славяноязычие — это также разрыв с политикой Рима и Константинополя. Жизнерадостность, оптимизм, надежда на спасение малыми делами в свободном волеизъявлении — конечно же ирландские черты, но с некоторыми признаками восточного влияния (свобода воли, например)... Обращение к разнородным идейно-религиозным источникам служило обогащению традиции и позволило солунским братьям, призванным на служение молодым, стремящимся к независимости славянским странам, сказать свое творческое слово в развитии христианской доктрины. Учение Кирилла и Мефодия оказалось настолько созвучным национальным запросам славянской христианизации, что на протяжении столетий многие страны славянского мира опирались на него в борьбе за свою независимость» [248] .

 Русская земля познакомилась с учением славянских просветителей не из первых рук, а через посредничество карпатских русинов. Перед приходом в Моравию Кирилла и Мефодия значительная часть «русского» населения Подунавья уже исповедовала христианство в его арианском перетолковании. В 318 г. александрийский пресвитер Арий выступил со своим учением о природе Бога и Сына Божия. Последний, согласно взглядам Ария, не является «единосущным» Отцу, как учила Церковь, но создан Им и потому есть творение Божие, божественный посредник между Отцом и людьми: «подобносущный» Богу, но не Бог. После того как Вселенский Никейский собор (325 г.) признал единственно правильным богословский термин «единосущный», последователи Ария отделились от Церкви и созвали ряд самостоятельных соборов. Их поддержал император Константин I Великий. Вскоре после его смерти официальная Церковь взяла окончательный верх над арианством на всей территории Римской империи. Однако в IV—VII вв. арианская проповедь имела успех среди многих варварских народов — франков, готов, ругов.