Впрочем, вопреки мнению Голубинского, ничто не дает нам права выделить дружинников-христиан в особую политическую силу. Из текста договора 944 г. не видно, чтобы у них были какие-то особые политические интересы, идущие вразрез с интересами русов-язычников. Невозможно обнаружить и сколько-нибудь заметного культурно-нравственного превосходства христиан над язычниками, так как те и другие жили одним бытом — «по устроению отню и дедню» и по закону русскому.

Христианство не стояло особняком, «над» или «рядом» с язычеством, а было включено в систему языческого мировоззрения. Многие христианские могилы этого времени хранят следы ритуальных, очистительных костров (как пережиток языческих трупосожжений) и кости животных — остатки погребального пиршества, «стравы» [268] . Весьма красноречивой и выразительной находкой является бронзовая печатка с изображением Христа, привешенная на кольцо с языческим амулетом — таранной косточкой бобра (погребение подростка в деревянном гробу из дружинного некрополя под Шестовицами).

А.В. Карташев всячески подчеркивал грамотность христиан как основу их первенства в политических делах, однако древнейшая кириллическая надпись на Руси происходит из языческого кургана с погребением в ладье (курган № 13 в Гнездове). Различные источники в один голос говорят о том, что языческая Русь была грамотной. Болгарский писатель середины X в. Черноризец Храбр писал о «чертах и резах», использовавшихся славянами до изобретения кириллической азбуки. Ибн Фадлан своими глазами видел, как купцы-русы, похоронив «одного выдающего мужа из их числа», насыпали на его могиле курган, «водрузили в середине его большую деревяшку хаданга [белого тополя] и написали на ней имя этого мужа и имя царя русов...». Также и Масуди сообщает, что рассматривал в каком-то «русском» храме (видимо, на территории «русской» Таврики) некое пророчество, начертанное на камне. Наконец, договор с греками 911 г. содержит статью, из которой видно, что между русами было в обычае составлять письменные завещания: имущество умершего, сказано там, должно перейти к тому, «кому будет писал наследити именье...»; а по договору 944 г. русов обязали иметь при себе посыльные грамоты от князя. Ныне ученые уже смело говорят о том, «что первоначальное практическое использование письменности связано не столько с христианскими общинами и деятельностью миссионеров, сколько со средой государственной дипломатии и внешней торговли. Об этом говорят и география древнейших (IX—X вв.) находок надписей, и различные письменные системы (руническая, греко-византийская, куфическая, кириллическая), использовавшиеся в одних и тех же торговых, ремесленных и административных центрах, и сам характер надписей, обнаруженных на монетах, печатях и амфорах-корчагах» [269] .

Что касается «внутреннего христианства» Игоря, то на сегодняшний день не известен ни один источник, способный подтвердить эту его душевно-умственную предрасположенность. Зато невозможно оспорить «внешнее» язычество князя. К ясным свидетельствам летописи по этому поводу можно добавить не менее красноречивый факт, что формуляр письменного обращения византийских императоров к «архонту Росии», известный по книге Константина Багрянородного «О церемониях», «совпадает с обращением к правителям-язычникам и отличается от обращений к христианским государям, включающих оборот „во имя Отца, Сына и Святого Духа"» [270] . Думаю, что в случае с Игорем незачем предполагать душевную драму язычника поневоле, медлящего с личным крещением страха ради иудейска. Чтобы внести ясность в этот вопрос, нужно обратить внимание, во-первых, на полное равноправие язычников и христиан в договоре 944 г. и, во-вторых, на то, что Святослав не получил в детстве и крупицы христианского воспитания. Эти два факта достаточно хорошо характеризуют отношение Игоря к христианской религии: оно было уважительно-терпимым (при Игоре не наблюдается никакой напряженности между христианством и язычеством), хотя, вероятно, и без сочувствия.

 Итак, ко времени приезда Ольги «русское христианство» довольно прочно утвердилось «на горах киевских» и зримо заявляло о своем присутствии. В небе над Киевом высились кресты нескольких христианских храмов. Летописи называют церковь Святого Николая в Угорском и соборную церковь Святого Ильи [271] . Прихожане этих храмов в массе своей были членами городской общины, но какая-то часть из них — представители военно-торговой «руси» из ближайшего окружения Игоря — жила на княжьем дворе. Все годы Ольгиной молодости христианство ежедневно напоминало ей о себе, как об идейно-духовной альтернативе «поганьству». Неизвестно, как отзывались в ней эти напоминания. Ее «внутреннее христианство», как и в случае с Игорем, остается под вопросом. Как бы ни было, «древлянский» мятеж поставил Ольгу перед необходимостью опереться прежде всего на дружинную «русь» и ее языческие поверья.

Решительный перелом в ее отношении к христианству обозначился в середине 50-х гг. X в. Крещение Ольги не прошло незамеченным ни на Руси, ни в сопредельных странах (наряду с древнерусскими известиями на этот счет имеются показания византийских и западноевропейских хроник). Однако многие конкретные обстоятельства этого события оказались быстро забыты. И среди них — все, что связано с причинами Ольгиного выбора. Спустя всего столетие образованнейшие русские книжники, Иаков Мних и митрополит Иларион, уже ничего не могли сказать о побуждениях, которыми руководствовалась Ольга, принимая крещение.

Повесть временных лет не только оставила поступок Ольги без всякой мотивации, но и преподнесла его в виде исторического анекдота. Возвратив княгиню в Киев (после объезда ею Новгородской земли), летописец выдержал восьмилетнюю паузу, заполненную единственно тем, что мать «пребываше в любви» с сыном Святославом. Затем, под 955 г., место действия внезапно меняется: «Иде Ольга в греки, и приде Царюгороду». Это не новый набег руси на столицу мира — Ольга прибывает на Босфор в качестве гостьи. Зачем, с какой целью? Да бог весть, — едва ли не просто так, людей посмотреть и себя показать: «И бе тогда цесарь Костянтин, сын Леонтов [272] [Константин Багрянородный]. И приде к нему Ольга». Итак, Ольга в царских палатах, с визитом вежливости. И вдруг странный поступок василевса дает делу неожиданный оборот: видя ее красоту и ум, «удивився царь разуму ея, беседова к ней и рек ей: „Подобна еси царствовати в граде с нами". Она же разумевши рече ко царю: „Аз погана есмь, да аще мя хощеши крестити, то крести мя сам. Аще ли ни, то не крещуся". И крести ю царь с патриархом... Бе же речено имя ей во крещеньи Олена, яко же и древняя царица, мати великаго Костянтина [Константина I Великого]...» После крещения «царь... рече ей: „хощю тя пояти собе жене". Она же рече: „како хощеши мя пояти, крестив мя сам и нарек мя дщерею, а в хрестеянех того несть закона, а ты сам веси [знаешь]". И рече царь: „переклюкала [перехитрила] мя еси Ольга". И дасть ей дары многи, злато и сребро, паволоки и сосуды различные и отпусти ю, нарек ю дщерью себе... И благослови ю патриарх, и иде с миром в свою землю и приде Киеву». Все вроде бы заканчивается как нельзя лучше: «поганая» Ольга благополучно избегает домогательств царственного сластолюбца (попутно обнаруживая, не в пример государю христианского мира, превосходное знание церковного устава, который запрещает браки между крестниками) и заодно спасает душу, приняв святое крещение.

 Разительным диссонансом с озорным анекдотом о сватовстве императора звучит драматическая концовка статьи под 955 г.: «Си же Ольга приде Киеву. И посла к ней царь Гречьский, глаголя: „яко многа дарих тя, ты бо глаголаше ко мне, яко аще возвращуся в Русь, многи дары прислю ти: челядь, воск и скору и вой в помощь". Отвещавши Ольга и рече к послам: „аще ты... тако же постоиши у мене в Почайне [река, впадавшая в Днепр несколько севернее Киева, место стоянки кораблей], яко же аз в Суду [гавань в бухте Золотой Рог], то тогда ти дам". И отпусти слы [послов] се рекши». Оказывается, встреча Ольги с императором проходила вовсе не под девизом «знай наших». Из Ольгиных слов явствует, что она вернулась в Киев оскорбленной оказанным ей приемом, а ее обращение в христианство было обставлено некоторыми политическими и экономическими условиями.

Баснословность всей истории со сватовством «царя» к заезжей русинке легко устанавливается по одному тому факту, что в то время, когда произошла встреча Ольги и Константина, у багрянородного василевса была здравствующая супруга. Кроме того, известно, что сам Константин относился к смешанным бракам крайне неодобрительно, полагая, что, «поскольку каждый народ имеет различные обычаи, разные законы и установления, он должен держаться своих порядков и союзы для смешения жизней заключать и творить внутри одного и того же народа. Ибо подобно тому как любое живое существо вступает в сношения с ему единородными, так и у каждого народа стало правилом вступать в брачные сожительства не с иноплеменниками и иноязычными, а с людьми того же рода и того же языка» («Об управлении империей»).