Ладно, хватит о собаках.

О людях. У офицеров, точнее, у начальника заставы, есть одна особая обязанность — он составляет наряды, дозоры… Это целая наука, превращаешься в шахматиста, сидишь и соображаешь: ведь надо учесть множество факторов, подбирая эту пару людей: их физическую подготовку, психологическую совместимость, характеры, сильные и слабые стороны, боевую подготовку, качества одного, дополняющие качества другого или, чаще бывает, компенсирующие его недостатки, их взаимоотношения, даже время суток, когда у одного человека проявляются одни достоинства, у другого — другие. Этого клонит в сон после еды, а того наоборот, один хорошо видит в темноте, другой плохо, лучше двух молчунов вместе в дозор не посылать, но не намного лучше и двух болтливых (если таковых разыщешь среди пограничников). Словом, рассчитывать силы и средства, целая наука, можно диссертацию по психологии написать. И при этом надо иметь в виду, что пограничники не живут в общепринятом смысле нормальной жизнью. У них же сутки разбиты на вахты; сон, питание, отдых — все смешивается.

На второй день пребывания на заставе произошел интересный случай. Заходит ко мне Хлебников, мой боевой комиссар, ямочки на щеках обмелели, лоб нахмурен.

— Товарищ старший лейтенант, — говорит, — неприятная история, Десняк…

— Что Десняк? — спрашиваю. — Толком можете доложить?

— Охотником, видите ли, заделался, — в голосе Хлебникова горечь и осуждение.

Я молчу, жду продолжения. Тогда он взрывается фонтаном слов.

— Понимаете, товарищ лейтенант, — оказывается Десняк, а ведь хороший солдат, стрелять стал! Стрелять по животному миру! Он, когда уходил в далекие наряды, охотился там, ну по птичкам стрелял, по мелкому зверю. Из боевого оружия. Патроны на стрельбах экономит, еще где-то взял. А у нас ведь погранзона, охота запрещена, живность ничего не опасается, чего на нее охотиться, она сама в руки идет. Черт знает что!

— Погодите, — говорю, — нечего чертыхаться. Во-первых, куда напарник смотрел?

— Вот! В том-то и дело! Десняк старший, «старичок», авторитет. Так когда с молодыми шел — охотился, а они помалкивали, если старослужащие попадались, он при них свои охотничьи инстинкты подавлял, так сказать. Свинство!

— Надо немедленно разобраться, — говорю. — Во-первых, как смел из боевого оружия, во-вторых, где брал патроны, в-третьих, зачем это делал, куда дичь девал…

— Бросал в лесу, — вставляет лейтенант.

— Наконец, — продолжаю, — почему младшие в наряде молчали? Это, помимо всего, тема комсомольского собрания. Когда проведете? Я приду.

— Собрание уже назначил, — отвечает, — на завтра. Но есть еще один пункт, товарищ старший лейтенант. Едва ли не главный. Ведь он в кого стрелял? В зверушек, которые к нему со всей душой шли, которые не привыкли к охотникам, не боялись. Злоупотребил доверием ефрейтор Десняк! Этого нельзя прощать.

— Чьим доверием? — спрашиваю, честно говоря, немного сбитый с толку.

— Ну, зверушек, — отвечает, — они же к нему без опаски, а он…

— Слушайте, лейтенант, — повышаю голос, — вы о порядке беспокойтесь, о патронах, о дисциплине! Это главное. А вы про зверушек!

— Главное — воспитание человека, — вдруг он мне жестко отвечает, даже осуждающе как-то. — То, что делал Десняк, — безнравственно и подло по отношению к животным. Человек, способный на такое, — плохой солдат, а моя задача, как и ваша, между прочим, воспитывать хороших солдат. Извините, товарищ старший лейтенант. Разрешите идти?

— Идите, — говорю и задумываюсь.

Вот тебе и херувимчик! Как отчитал. И прав ведь. Дисциплина дисциплиной, а нравственность, наверное, все-таки важней. К дисциплине можно приучить, а вот нравственности научить… Не так-то просто.

На собрании комсомольцы Десняку, конечно, всыпали. Хорошо, что всыпали и «молчунам». Но возник еще один вопрос и как раз из области нравственной. Пока два-три ходивших с Десняком в наряды солдатика виновато оправдывались тем, что, дескать, ефрейтор старший, опытный, авторитетный, раз он велел, значит, наверное, так и надо, все шло как полагается, их стыдили, они каялись, заверяли, что все поняли, больше не будут.

И вдруг один говорит:

— А как это я про ефрейтора донесу, что я, доносчик, что ли?

Сами говорили, мол, про чувство товарищества, а сами, значит, стучать на товарища! Если б там он воинскую присягу нарушил, тогда другое дело. А так, подумаешь, поохотился маленько, если, значит, мой товарищ сапоги плохо начистил, я бегу к сержанту докладывать? Так, что ли?

Что тут началось! Все разом кричат, навалились на него, он уж сам не рад. Конечно, парень не прав. Но до чего же непросто провести те грани между доносом и сигналом о нарушении, между круговой порукой и товарищеской солидарностью. Вообще непросто, а в армии тем более. Короче, интересный, хоть и бурный, разговор получился.

Однажды Зойка мне говорит — мы пошли с ней гулять, совершить, как она выражается, «моцион» и забрели в лес:

— Ты знаешь, Андрей, я скажу тебе странную вещь, только пойми меня правильно: ты очень изменился.

— А что тут странного, — пожимаю плечами, — все мы меняемся с годами, и ты тоже.

— Нет, я — нет, — мотает головой. — А вот ты, да. Взрослей, что ли, стал, не пойму.

Смеюсь, обнимаю ее.

— Ну, Зойка, ну, родная моя, уже четверть века, пора взрослым стать! Плохо, если это только сейчас заметно.