— Никак нет, — объясняет, — с покойниками чего воевать, я не с прошлыми противниками, а с будущими драться тренируюсь.

— Мы, между прочим, — толкую, — с американцами пока еще, насколько мне известно, не деремся.

— Когда начнем, товарищ старший сержант, поздно будет тренироваться. Да и не мы с ними драться будем, они с нами. Так что самое время сани готовить. И-эх!

И всаживает нож в самое сердце силуэта. Постоял я, постоял и ушел, что я ему скажу?

А дня через два, когда он был на занятиях, пришел бросить взгляд — разговор наш тот подействовал ли? И что ж вы думаете? Перекрасил-таки силуэт. Вместо лейтенанта намалевал… главу того, ну, вы понимаете, государства! А? Как вам это нравится?

В тот месяц мы с Зойкой не виделись. Приезжать в учебный центр ей было несподручно, дорога долгая, а приедет, нет гарантии, что вырвусь. Но вот мы вернулись в Москву.

Однако в первый же день произошла у меня огорчительная беседа.

— Товарищ старший сержант, — Андреев подошел ко мне, — хочу проститься, — и смотрит мне в глаза.

— Как проститься? — удивляюсь. — Только жизнь начинается.

— Да нет, — говорит, — кишка тонка оказалась. Шуму много, а на поверку пшик.

— Ничего не понимаю.

— Экзамен не выдержал.

— Как не выдержал? — опять удивляюсь, — тебя ж зачислили, курс молодого бойца, можно сказать, прошел, присяга не сегодня завтра…

— Да нет, товарищ старший сержант, — и рукой махнул, — перед собой экзамен не выдержал. Не получится из меня пограничник, понял я. Пока во сне диверсантов ловил да рыбку на заставе удил, все в порядке. А как побегал в учебном центре, сто потов пролил, с народом поговорил, вроде вас из тех, что послужили, так ясно стало, не гожусь я для пограничной службы, слабак…

Словом, поговорили по душам. Он честно признался — не выдержит. Детские представления рассеялись, розовые очки спали… Не сможет он всю жизнь в армии, не получится. Вот так.

Я тогда оценил мудрость начальства — дают вот абитуриентам, конечно, в первую очередь гражданским, еще раз подумать, еще раз проверить себя. Чем потом всю жизнь жалеть… Конечно, случай редкий, но бывает.

В конце сентября — прием присяги. Или посвящение в курсанты. Не для нас — мы ее уже принимали, когда нас в армию призвали, а для тех курсантов, кто пришел с гражданки. Конечно, мы присутствуем на церемонии — стоим железным строем.

Вот уже второй раз я это вижу, нет, переживаю, а прямо комок подкатывает к горлу.

На бронетранспортере от Кремлевской стены с могилы Неизвестного солдата привозят огонь. На плацу от него зажигают наш огонь, в Чаше знаний. Такая преемственность военных традиций, военной науки, военной судьбы.

И еще интересная церемония — старшекурсники передают нам, вновь поступившим, огромный Ключ знаний и курсантский погон (со стол величиной, из фанеры, здорово сделанный). Трое старшекурсников-отличников передают троим поступившим, тоже сдавшим все экзамены на «отлично».

Много в армии таких вот красивых церемоний. Волнующих, торжественных.

Сентябрь. Начинается учеба. Курсантская служба. До этого все мчалось как на перекладных. Не успеваешь лечь спать, уже подъем. С утра до вечера, с утра до вечера…

Сейчас можно улучить свободную минутку. И я звоню Зойке. Думал, будет ворчать, жаловаться, ныть… Ничего подобного — веселая, радостная кричит:

— Ну, наконец-то мой благоверный дома, почти! Теперь порядок. Мечта осуществилась! Начинается новая пятилетка, четырехлетка!

Я говорю:

— Чего это ты развеселилась? Я думал, ты слезы льешь без меня, а ты веселенькая, как чижик. Подозрительно.

— Эх ты, — говорит печально, — я же солдаткой учусь быть, дурачок. Чтоб женой пограничника стать, надо почище училище кончить, чем твое. Вот и учусь. Сначала теорию по ночам, когда не спала без тебя, тосковала, теперь вот практика началась…

Я совсем растрогался.

— Ладно, — говорю, — «дурачка» принимаю, согласен даже на круглого дурака. Ты не обижайся, уж очень соскучился, могу хоть минуту поворчать?

— Минуту можешь, но ни на секунду больше. Когда ж увидимся-то наконец?

— Приходи, — говорю, — отведу тебя в детский сад.

— Куда? — не понимает.

Мы встречаемся с ней в «детском садике».

Есть тут у нас, как в Шереметьеве, комната для посетителей, в ней принимаем гостей, родственников, а к комнате примыкает такой огражденный кусочек сада — вот в этот «детский садик» и привожу мою любимую. Она, как всегда, в джинсах, в какой-то теплой, но невесомой куртке, которая невероятно толстит ее, в адидасках. Настоящих. Это предмет такой гордости, что она только что не становится вверх ногами, чтоб каждый мог налюбоваться трилистниками и тремя полосками, ставшими для моих сверстников символом высочайшего престижа, эдаким современным дворянским гербом.