Шрифт:
— Неплохо, — улыбнулся Степной («Фарфор!» — позавидовал Сошкин). — Усложним задачу: например, они пожелают, чтобы герой ИЗОБРЕЛ новую пытку…
— Да-да-да! — тараторил Сошкин. — Он, конечно, отказывается, но ведь… убьют же?
— Убьют, — уверенно кивнул Степной. — Вот здесь-то мы и добираемся до настоящей литературы. Внутренний конфликт — это шикарно! Положим, герой, прокрутив в уме все известные ему пытки, неожиданно придумывает новую, да такую лютую…
— Что поседеет от ужаса!
— Вот вам и Гамлет — давать или не давать… В общем, идея неплохая, мне нравится. Додумывайте финал, шлифуйте стилистику и тотчас ко мне. Я буду ждать вас три дня, до вечера. А пока у меня есть дела в этом городе…
Вот тогда Сошкин и спросил, робко улыбаясь:
— А сколько по расценкам гонорар… если того… ну, вдруг…
И расслышав ответ, чуть не стравил наружу — «СКОКА?!»
Домой Сошкин мчался окрыленно — мимо клуба, мимо бара, мимо школы, мимо лужи, сквозь зеленый вихрь, задравший ветле подолы, в коммуналку, прямо по скользким яблокам, щедро гниющим у подъезда…
«…Патриотов не ел уже четыре дня…»
— Да чтоб ты сдох! — Сошкин огрел кулаком исписанный лист. — Как же они тебя кормить-то будут, если ты недоступен в яйцевыпуклом поле?
Вымарал. Подумал и записал то же самое.
«…не ел уже четыре дня. Ужасные муки изводили его внутренности…»
От геройских потрохов едко повеяло чесноком Марьиных котлет. Сошкин сглотнул слюну и понял, что звереет. Ему приходилось туго.
Что такое проза? Жалкая промокашка действительности…
Сошкин сам не ел три дня, причем в однопытку боролся с ухабами своего уровня (жирно меченными Степным), с набегами «бэ-у» (дважды), с клокочущим шумоваром коммуналки (вату в уши), с икотой сухомятной, с комарами, с эргофобией и задушевными сиренами «полторых штук за лист»…
Ради «коренного» он взял в долг три отгула. Мысль об отработке душила как астма. Неопреодолимо хотелось напиться… Иногда паразиты угомонялись. Вконец умученный, в скупые часы перемирий, распяв себя на диване, Сошкин суетливо отдавался сверхзадаче произведения:
«Чтобы выпестовать добро в сердцах, мало показывать читателю ужас тоталитарного строя… Весь Достоевский в том, что палач, по идее, живет в каждом из нас… Поэтому Патриотов — рядовой человек, один из миллионов. Он изобретает пытку, но, конечно же, держит ее в тайне… Или не держит? Ведь на Земле о слабине не дознаются. Вернется себе тихонечко — к деткам, на службу… И ежели я не напишу рассказ, от которого шерсть дыбом — грош цена мне как писателю. Страх должен убить в читателе персонального палача! У-у-х-х, какая вещуга зреет! Не иначе…»
Сошкин вскочил, растолкал своего Патриотова, и они, обнявшись, заковыляли вдоль вязкой канвы…
«…и в конце концов измученный, изверившийся в своем спасении Патриотов поднял черные от бессонницы глаза и вздрогнул. По вискам, будто облитым жидким гелием, разлилась седина…
Патриотов придумал ее!
И от жути собственной фантазии — осивел…» В этом месте Сошкин осадил.
«Все пойдет прахом. — тоскливо оборвалось в груди, — ведь слабо мне, ублюдку, порядочную пытку сочинить. От которой поседеть-то не грех! Без пытки рассказ все равно что котлета без чесно… тьфу!..»
Городок вместе с Землей давно уже повернулся лицом в подушку. Небо зевнуло, выдохнуло звезды, да так и застыло, изумленное… Покойно сопели все: Марья, Крот, соседская сука, фантазия Сошкина…
— Кр-р-ретин… — мучительно скрежетал Сошкин, будто горячую картошку, перебрасывая виски из ладони в ладонь.
Скрытная память уже кололась на показания: жертве привязывают котелок с крысой. Она выгрызает тоннель сквозь живое тело… Филиппинская казнь, отмененная за бесчеловечность, — приговоренный, сидя на электрическом стуле, выбирает одну кнопку из сотни (контакт-неконтакт, нечто вроде «русской рулетки»). И так в течение месяца, если повезет… Но все это было не то, не то, не то!
Звездный час озаряет человека только раз в жизни. И понимал Сошкин, ой как понимал — уедет Степной без «коренного», никакие Васи не спасут более районного писателя. Быт раздавит его как клопа. И мерещился Степной — пучеглазый, глубоководный — улетающий в небеса, в укоризне тряся головою…
Утро стелило свой саван над городом.
Сошкин выстудил голову под краном, отряхнулся и мертвой хваткой впился в сюжет. Коченел, представляя: сырой мешок каземата… крысы, слякоть, все эти дела… вот он, палач (почему бы и нет?) — в черной униформе, в ожидании клиента справляет маникюр… улыбается фарфо… фиолетовой улыбкой… подле, на хирургическом столике, зловещие инструменты… скрипит, нет… зловеще скрипит дверь — вводят допрашиваемого…