…и мы идем рука об руку, у обоих ладони потные, мимо гостей, друзей, родителей с торжественными лицами. Сотрудница загса говорит с фальшивой улыбкой: „Дорогие Павел и Катерина… Клянетесь ли вы любить и поддерживать друг друга… в горе и в радости?“

Меня охватило отвращение, я отшвырнул платье. Заглянул в шкаф. Затравленные, звериные глаза Кати таращились на меня. Через белое свадебное платье явственней проступал весь мрак и ужас нынешнего положения. Тем сильнее сжимались кулаки, клокотала, подступая к горлу, черная ярость.

— Тварь, — сказал я. — Ты исковеркала мне жизнь!

Катя вжалась в стенку гардероба. Я схватил ее за волосы, вытащил из шкафа и швырнул через гостиную. Катя упала на ковер между креслом и диваном. Вскрикнула. Я шагнул к ней. Катя отползла к батарее, одной рукой схватилась за занавеску с вышитыми лебедями. Выставила вперед ладонь.

— Погоди, Павел, погоди… Я должна кое-что сказать.

Я неумолимо шагал вперед. Ее глаза расширились, наполнившись непонятным ужасом. Катя облизала губы.

— Паша, пожалуйста, выслушай меня.

Отчаянная мольба в ее голосе заставила меня остановиться с поднятой рукой.

— Ну? Живее! Раньше начнем — раньше закончим.

— Я беременна. Пожалуйста, Паша, не трогай моего ребенка, мне ТАК СТРАШНО!

Я опустил кулак.

— Лжешь.

— Да нет же, идиот! — закричала она. — Негодяй! Ненавижу тебя! — она спрятала лицо в ладонях.

Я стоял рядом, как вылезший из пруда мокрый пес.

Катя убрала руки от лица. Глаза сухие.

— Прости. Прости, что кричу на тебя. Ты мой муж и мой мужчина. Я должна уважать тебя.

— Погоди, — я рухнул в кресло. Тупо уставился на рисунок кружевной занавески.

— Ты… — я облизнул губы. — Уверена?

— Я была у врача.

Я встал, прошелся по комнате, взъерошил рукой волосы.

— С ума сойти.

— Не рад? — Катя усмехнулась.

— Не знаю, — я остановился. — Слушай, а он точно мой?

Катя исподлобья покосилась на меня. Я прикусил язык. Подошел, протянул руку. Катя смотрела недоверчиво.

— Вставай, Катя. Пойдем.

Остаток дня и вечер провели вдвоем. Гуляли по старым местам. Я купил цветы и впервые за десять месяцев повел ее в ресторан. Мы заняли столик в углу, рядом с аквариумом, в котором лениво плавали золотистые, оранжевые, пятнистые рыбы. Я осторожно расспрашивал Катю. Она держалась холодно, но я вел себя смирно. После двух-трех бокалов шампанского расслабилась. Взяла со столика сигареты, закурила.

— А тебе… можно?

— Не будь занудой.

Мы танцевали. „Midnight Lady“, „Ты меня любишь“. Катя положила голову мне на плечо. Я уткнулся лицом в ее волосы. Обдумывал наше будущее. Придется многое менять. Не знаю, о чем думала она. Наверное, мечтала вот так же лежать на плече Александра Серова. Он, наверное, никогда не бил женщин. Хотя черт его знает.

Вернулись домой. Катя легла. Я смотрел в зеркало. У моего отражения было чистое лицо с добрыми синими глазами. Я вспомнил, как поймал свое отражение в гардеробном зеркале. Злобное лицо оборотня с горящими красными точками. С одним Катя была спокойна и расслабленна. Другого боялась и ненавидела.

Наутро, когда завтракали, я сказал — она должна оставить работу.

— Пока в этом нет нужды.

— Уверена?

Катя отпила апельсинового сока.

— Успокойся.

Беременность протекала хорошо.

Я проводил вечер с друзьями, предварительно обговорив, что с нами не будет женщин. Катя уже четыре месяца ходила с брюхом, но с ней осталась Аня.

Меня позвали к телефону. Я встал из-за карточного стола.

— Что случилось? — спросил я. С кухни доносился смех и грязные ругательства.

— У Кати воды отошли.

— С ней все в порядке? — в голове шумело. Я слегка набрался.

— В порядке.

В голосе Ани мне почудились сухие нотки. Пожав плечами, я повесил трубку.

Женя Наумов подбросил до роддома на бежевой „Волге“. Всю дорогу он — по тупости, а может, специально — травил байки о женах, чьи дети не похожи на отцов. Мои руки сами собой сжимались в кулаки.

Приехали. Я торопливо поблагодарил. Побежал к больнице. Окна роддома мерцали таинственным зеленым светом, какой бывает в морге.

Катя лежала на подушках, вся в поту. По щекам ручейками стекали черные от туши слезы. Подурневшая до неузнаваемости, она взглянула на меня болезненно горящими глазами. Черными-пречерными. Такой я ее никогда не видел.

В смежной комнате гремели железным. Несло кровью и спиртом. Вытирая руки полотенцем, вышла акушерка. Устало сняла с лица маску.

— Ну, чего встал в дверях? Принимай сыночка!