Разлюбивший добро человек.

И не в том ли, недобрый, загвоздка,

Что рождён добрым быть,

а судьбы,

Искривившей все рёбра подростка

И поставившей век на дыбы,

Не избег?..

И, явившись в такое

Время,

доблесть забыл ты и честь,

Променял всё-всё-всё дорогое

Ты на то, чтобы сытно поесть,

И деньгами сорить где попало,

И родниться заведомо с тем,

У кого – ни меча, ни забрала…

Не нужны они, впрочем, совсем:

Не добра он взыскующий рыцарь,

Что схлестнётся со злом,

а дикарь,

С наслажденьем смакующий «Пиццу»,

Ею смазав язык и словарь.

Двое

Борису Бочкову

Походили пешком –

Отдыхали на зреющих травах.

Проложили тропинку

Вплоть до матушки Волги-реки.

…Ты да я, – босиком,

Не в сандалиях летних, дырявых, –

Проложили тропинку –

Без того, чтоб песочек – в носки.

Ты да я, да ещё луговые ромашки:

Солнце – в каждой, и – венчик из белых ресниц

Ты да я!.. А поэму о белой рубашке

О твоей – мне писать, не жалея при этом страниц.

Написать о тебе не стихи, а поэму,

Не чураясь ни слёз, ни длиннот!

Но закрыла навек неизбывную тему:

Нет тебя – и другой поворот

Предлагают стихи, – не о жизни, – о смерти.

Приближаюсь к погосту без боли: «Встречай!»

Ты сказал: «На могиле гвоздики не сейте –

Пусть растёт и цветёт иван-чай!»

…Видишь, старюсь одна. Жаль, что явно седею…

И в беде ты меня не покинь!

Ни гвоздики, ни даже тюльпаны не сею:

Сеет жизнь иван-чай да… полынь.

перестроился

Всяк хорош лишь на собственном месте.

З'a ночь дождь отдолдонил по жести –

Утомился и чуть ли не спит.

Не настолько я духом упала,

Чтобы в луже дождя утопала:

До чего ж восхитительный вид

На сосну, на которую дятел

Ни единого «тук!» не потратил –

На столбе за сосною засел,

Посылает сигналы-морзянку:

«Попытайтесь понять спозаранку –

Будет солнечен день или сер?»

…Стукнет клювом в фарфоровый ролик –

Вот бы тут и смеяться до колик,

Но смеяться над старостью грех,

Ибо дятлу сей столб с проводами

Ближе мамы, а дятловой маме

Был сосновый настой для утех.

Старый дятел на новое падок:

Электрический столб – очень гладок

И к тому же маняще блестящ.

Стукнет дятел: «Тук-тук!» по фарфору –

Зазвенит вся округа…

…И впору

В ухе ватой обкладывать хрящ.

* * *

За разруху войну не простила.

И того не простила себе,

Что неюная глупая сила

Наследила в предсмертной судьбе.

Снисхожденья к себе не достойна:

Силюсь в землю печаль закопать

Да и веру, что жизнь обескровлена

Тем, что ей только радость под стать.

И едва ли смогу я увидеть

И понять, что сегодня почём.

Тать вдову попытался обидеть,

Оттолкнуть от кормушки плечом?!

Я не здесь – и меня не заденешь

Даже глянцем развратных газет,

Где бесценны лишь залежи денег,

Где бесценен лишь акций пакет.

Весь в венках, весь в июньских ромашках,

Сорок первый (двухтысячный?!) год,

Как ты без вести всуе пропавших

Провожаешь в последний поход?

болит, где сердце…

1

Тружусь не зря, хотя душа

в ночи

Июньской, но – с морозцем, онемела.

Не разожгу огня в её печи:

Болит – где сердце – то есть точно слева.

Боли, боли!.. Не вылечить – и всё!

Опять на хищных в жизни нет управы.

«Разрушим мир, от вымерших спасём!» –

Кричат рептилий дикие оравы.