Со «школой» с трудом справлялся и Юра Овчинников, но у него было неважное зрение, а для «школы» это имеет большое значение, потому что на льду ты буквально рисуешь… Самое важное, как толкаешься, – это первый след. А потом вторым, третьим, четвертым, пятым, шестым ты должен попасть в свой первый след, чтобы в финале фигура выглядела, как будто ее один раз конек нарисовал. Как только ты вторым, третьим, пятым следом куда-то от первого отъехал – это ошибка.

Все, о чем я сейчас рассказал, называлось «ледовая геометрия». В ней рисовали «восьмерки», «параграфы», другие фигуры – и все это достаточно муторная, занудная, кропотливая и сонная работа.

Но самое главное, «школа», как выяснилось, необходима и сейчас. Я с этим сталкиваюсь, когда ко мне в коллектив приходят спортсмены, уже выступавшие на больших турнирах, но обычно не владеющие коньком. На тех забытых фигурах ты учишься чувствовать свое тело начиная от кончика пальца на ноге и кончая кончиком уха. Настолько координация должна быть сконцентрирована на исполняемом элементе, что это можно сравнить с искусством канатоходца, держащего баланс на тросе: шаг направо, шаг налево – сходишь, следующий шаг – упадешь. Или, например, с работой яхтсменов, когда они чувствуют всеми фибрами души ветер, но чуть-чуть его потерял – и паруса упали. Когда молодые спортсмены приходят ко мне в театр и я им говорю, пусть по-жлобски: «Повернись на месте», – они не умеют этого делать, они же сейчас не изучают «школу». Ведь дорожки шагов разные, серпантины складываются из тех элементов, которые мы каждый день часами «рисовали». Для обучения культуре скольжения «школа» – идеальная наука.

Москвин показывал нам записи, как обязаловку выполнял американец Джон Питкевич. У меня до сих пор его катание перед глазами. Он показывал – у нас по-разному ее называют – перебежку, беговой шаг, или подсечку. Питкевич делал два толчка и от одного борта доезжал до второго. Я думаю, на такое были способны англичане Торвилл – Дин, да еще умела так делать Роднина вместе с Улановым и Зайцевым. Но это потому, что Жук учил их по тем же записям американца Питкевича, неведомо какими путями попавшим в Советский Союз. И крутил Москвин перед нами свои восьмимиллиметровые любительские пленки, заезженные чуть ли не до дыр, а мы по ним изучали премудрости «школы». Идеальное скольжение зависит не только от дара человеческого: в нем физика, динамика, много чистой науки. Знаменитая фраза «Упал – отжался» тоже имеет отношение к теме – на каждом шаге нужно отжаться. От каждого шага нужно получить максимум поступательной энергии. Москвин, нередко споря со мной и приводя какие-то доводы, садился на лед, вытаскивал из кармана ключи от квартиры и начинал мне рисовать векторы, куда уходит и как раскладывается сила.

Игорь Борисович учебника фигурного катания на написал. Бытует шутка, что когда Алексей Николаевич Мишин защищал диссертацию, то один из стареньких профессоров, который заседал в комиссии по утверждению опуса Мишина, сказал: «Теперь-то я понимаю на примере вашей диссертации, что спортивной науки не существует». Но, конечно, Алексей Николаевич диссертацию защитил, потом по ней книгу написал. Москвин книг не писал, сперва все сам рассчитывал, а потом расчеты показывал своим ученикам, вживую передавал свой опыт. Иногда его заумные разъяснения злили, но потом придешь домой, подумаешь, как же происходит данное движение, и начинаешь понимать, что Москвин на сто процентов прав.

Одинокий ковбой

Давно уже закончились мои показательные выступления, а их до сих пор вспоминают: чаще – «Ковбоя», реже – «Паганини». В Америке, что для меня оказалось полнейшей неожиданностью, помнят танец «Парное катание с невидимой партнершей». А первый мой показательный номер был поставлен на песню Робертино Лоретти «Ямайка». С ним я выступал еще у Татьяны Ивановны Ловейко…

К нам в Ленинград в 1962 году впервые приехал венский балет на льду. Они выступали в спортивном манеже на Конюшенной площади. Было решено, что какой-нибудь маленький мальчик выступит в антракте между отделениями. Выбрали меня. Возможно, Татьяна Ивановна какими-то своими путями пошла и договорилась, но у меня предстоящее выступление вызвало жуткий страх. По задумке мне полагалось показать, что я итальянский мальчик. Слава богу, не нашли времени меня загримировать, но они, паразиты, нашли колготки, которые я должен был на себя натянуть, чтобы у меня ноги выглядели загорелыми. О чем это я? Колготки еще у нас не появились – натянули чулки, а к чулкам прикладывался женский пояс, к которому их полагалось пристегивать. Я же не мог все это натягивать на себя в мужской раздевалке, меня после такого сжили бы со свету. На лестнице, в углу площадки, мама мне этот пояс натягивала чуть ли не до подмышек. Резинки меня по бедрам били – такая стыдуха. Но номер прозвучал. Сейчас это ностальгические воспоминания. У всех, кто помнит песню Робертино Лоретти, глаза по-прежнему щиплет от этого фантастического мальчишечьего голоса, поднимающегося высоко-высоко вверх. Я долго не мог понять, почему, когда я смотрю совершенно детский фильм «Приключения Электроника» и когда звучит песня «Крылатые качели», у меня к глазам подступает влага. А потом до меня дошло – там на высокой ноте поет мальчик. Какие-то воспоминания его голос во мне будил, я долго не мог понять какие. А оказалось, отголосок той «Ямайки», моего детского номера.

Следующий мой номер – «Я одессит, я из Одессы, здрасьте». «Одесский банк удрал с деньгами в Ригу, а может быть, в Джанкой или Париж. От сбережений я имею фигу, как говорят французы, ля кукиш», – пел в знаменитом тогда фильме «Неуловимые мстители» комедиант Буба Касторский, он же артист одесской оперетты Борис Сичкин. Конечно, я выступал в соломенном канотье.

Потом я вышел на лед под музыку «Косят зайцы траву, трын-траву на поляне» – знаменитая песня Юрия Никулина из только что вышедшего фильма «Бриллиантовая рука». Все номера, с которыми я выступал, получались некими театрализованными зарисовками и полностью отличались от того, что делали взрослые фигуристы на показательных выступлениях. У них в лучшем случае повторялись фрагменты из произвольной программы, либо они под какую-нибудь трубу или эстрадную мелодию просто делали прыжки и вращения. А кататься, как я, под шлягерные миниатюры… до такого они не опускались, за исключением питерских одиночников. Зато меня с самого начала полюбил зритель. Судьи меня никогда не жаловали, хотя относились ко мне довольно трогательно, но явный перехлест артистичности в ущерб спорту всегда подвергался наказанию. Тем более что в мои времена оценка за технику была превалирующей. Это сейчас наоборот.

Я подрос и стал демонстрировать уже спортивные программы, которые судей не только интриговали, но и ставили в тупик. Например, «Чаплин» или «Иисус Христос», но вторая, естественно, долго не продержалась, мне объяснили, что я на льду пропагандирую религию. Потом «Рыцари Круглого стола» Рика Вейкмана, но тут оказалось, что теперь я пропагандирую фашизм. «Официанта» запрещали, пока мне не пришло в голову назвать программу «Гарсон». Роль родного официанта не подходила советскому спортсмену, другое дело изображение буржуазного гарсона. Была еще программа «Птица», тоже с невеселой судьбой. Но как бы ни складывались обстоятельства, программы у меня получались сюжетные, не просто набор элементов под музыку. Более того, они даже имели названия. Последняя моя произвольная программа – «Человек с тысячью масок», с ней меня уже не послали на чемпионат мира за явное снижение спортивных результатов.

Все началось с чемпионата Европы во Франции (1982), куда я приехал в ранге чемпиона Европы, к тому времени моим тренером стал Овчинников. И шли мы со Шраммом и с Симоном (Жан Кристофер Симон – французский лидер, Норберт Шрамм – немецкий) – ноздря в ноздрю. Я в этой компании не то второй, не то третий, но, по-моему, второй. У меня первый стартовый номер в произвольной программе. Разминка закончилась, меня уже на старт должны вызвать. Самый мандражный момент… пока музыка не заиграет. И в это время на лед вываливаются какие-то люди в тяжелых башмаках, с плакатами. Оказывается, санкционированная забастовка в поддержку польской «Солидарности». В течение пятнадцати минут, что им отвели местные власти, они шлепали по льду со своими плакатами. После такой «домашней заготовки» я и вышел на старт. У меня сохранилась фотография, я уже на льду, а Юра бежит через площадку к судьям спрашивать, что делать. Легко себе представить, какой у меня получился старт. Я и так-то был дерганый, а после этой демонстрации не то чтобы слишком сильно наошибался, но вполне хватало для того, чтобы не выиграть. Третье место. Естественно, о демонстрации на льду в советской прессе и на телевидении говорить запрещалось.