Ежели бы майор Яари имел сегодня право на приказ открыть огонь – все было б иначе: на расстоянии нескольких метров пуля, выпущенная из моей легкой боевой малокалиберки, попадая в грудь, проходит насквозь, унося за собою кусок спины размером с суповую миску. Но еще утром передовые подразделения оказались вынужденными четырежды применить инструкцию о введении в действие огнестрельного оружия. Кроме того, в школьниц стрелять было нельзя, хотя на расстоянии нескольких метров, да еще и сквозь противосолнечные стекла, с полудюжиною кровоподтеков на теле, я готов был палить в кого угодно, хоть бы и в Рамаллу – сумасшедшую малую стервь. Но применять инструкцию о введении в действие больше не разрешалось, и мы шли на стервь в лобовую атаку, заслонясь противодемонстрационными александро-македонскими щитами, с дрекольем казенного образца, – мужья, решившие во что бы то ни стало доказать раз и навсегда – кто в этом доме хозяин. И, подбежав почти вплоть, успевали заметить, что не баба она, не женщина, что ей то ли двенадцать, то ли четырнадцать лет, что локотки ее остры, что колени торчат, и не бить ее надо, а облить холодной водой, закатать в теплое одеяло, чтоб не могла трепыхаться, и отнести в ее детскую кровать; не мужем быть, но отцом: не обращая внимания на расцарапанные ее когтями щеки, на ее плевки, повторять обалденело: «Ну что ты, дура, что ты…» Покуда не уснет.

Мы успокоили ее к шести вечера. Пришлось заткнуть ей глотку кляпом, закоротить ее лапы наручниками, связать ноги ее собственными чулками. С восьми вечера до восьми утра был объявлен комендантский час.

Рамалла временно запаялась.

Едва только нас вернули обратно в казармы, я, не теряя времени, поплелся к ротному командиру подпоручику Дану – просить отпуск на четыре часа, съездить в Иерусалим на Асфодельскую, 34, где снимала Анечка комнату у торговца воздушной кукурузой.

Подпоручик Дан и прапорщик-резервист Яка Мандельбойм пили кофе с молоком и спорили о том, как лучше всего избавляться от вражеских трупов на позициях в пустыне. Мандельбойм считал, что трупы надобно хорошенько смочить бензином и поджечь. Штука неприятная, но радикальная. Так поступают сирийцы и египтяне с нашими трупами, и нечего нам ваньку валять. Прапорщик Мандельбойм в гражданской своей жизни преподавал в университете литературу восточноевропейского еврейства XV–XVIII веков. Подпоручик Дан был кадровый военный, молодой парень – «цуцик», по выражению Мандельбойма. Цуцик утверждал, что трупы необходимо закапывать – и по возможности глубоко в песок. Его опыт заключался в двух войнах, тогда как ординарный профессор Мандельбойм побывал на трех.

На мой приход никто из спорящих не отреагировал. Мандельбойм приводил веские доказательства:

– Ты ж не проверишь, глубоко его закопали или не слишком. Солдат его сверху присыплет, ты и не заметишь. А к ночи он у тебя начнет лопаться под носом – так ты тогда поймешь!

На это подпоручик возразил, что костры из мертвецов могут – в далеко идущем плане – повредить переговорам об урегулировании конфликта.

– Да что ты как пидор левый! – вскричал Мандельбойм – и внезапно заметил мое тихое интеллигентное присутствие.

– А, руски гуспудин!Как они-дела? Как ты освоился в Стране?

– Полный порядок.

– Полный порядок, что?

– Полный порядок, командир!

Это мы с ним так постоянно шутили, изощрялись на тему типичных диалогов новобранца с ефрейтором-занудой.

Мне предстояло объяснить подпоручику, что хоть я и прошусь в отпуск не к изменяющей жене с больными детишками, но и мое дело не терпит дальнейших оттяжек.

Именно сегодня полагалось дать кукурузнику в рылятник, но повернуть дело так, чтобы это мое подсудное действие заставило его одновременно перестать к Анечке колоться, не повышать квартирную плату до конца года и разрешить ей пользоваться холодильником на хозяйской кухне.

Подпоручик Дан слушал меня молча. Я никаких прошений подавать не могу, коли не вижу признаков грядущего ответа, – однако подпоручик был неподвижен. Где-то на восьмой причине он прервал меня:

– Сейчас пойдет в Иерусалим «командкар». Доедешь до Нив Иакова, а оттуда есть автобус в центр. Обратно – в десять! Договорись с шофером: он возвращается. Никаких попутных не тормози. В порядке?

– Сто процентов!

– Привет.

«Командкар» шел со скоростью сто двадцать километров в час. От Рамаллы Стреноженной до Нив Иакова ехали мы пятнадцать минут.

Попутная надыбалась сразу: излюбленный автомобиль иммигрантов из СССР «вольво». Он взял меня охотно, сам распахнул дверцу, сказал: «Садись, пожалуйста, солдат» – с таким прононсом, что я не стал притворяться, а ответил на родном:

– Спасибо вам большое.

«Вольво» жил в новом районе возле Дворца Наместника, в Нивах Иакова навещал интимно мать-одиночку из Черновиц, сам приехал из Риги, ни хера порядка нет в государстве.

Анечка попала на Асфодельскую, 34 (угол улицы царя Агриппы), сбежав из трехжильцовой государственной квартиры, где получила комнату по распределению от репатриантской жилищной конторы. Три комнаты – три жильчихи. Сабина из Бразилии, Анджела из Соединенных и Анечка. Туда ходили ребятушки из кафе «Вкусняк» – члены движения «Черные пантеры», репортеры еженедельника «Сей мир», студенты Академии художеств. И поскольку они для Анечки все были на одно лицо и на одно все остальное, как для нас с вами – китайцы, она так и не научилась отличать, кто сегодня к ней пришел, а кто вчера с ночи остался: лежит коричневой задницей вверх на Анечкином пледе – прощальном подарке.

А вскоре появился у Анечки в гостях Эли Машиях – узкобедренький, в штанах «Голубой Доллар», в рубашке «Чарли», с лепестками гашиша – ливанского вишневого, – упакованными в тонкую фольгу; приехал на скверной «субару» и привез сразу двух друзей.

Вкусняки ходили теперь только к Сабине и Анджеле, а Анечкой пренебрегали, да к тому же побаивались Эли Машияха, который Эли испытывал к ним социально-политическую ненависть.

Он привозил к Анечке друзей сам либо давал ее адрес, потому что твердо решил заработать на новую телегу: с Анечкой это было проще, ибо она как нововзошедшая в Странуимела право на покупку машины без налогов (водительские права она получила перед самым отъездом – за бутылку и прощальный поцелуй, однако ж взаправду водить, разумеется, не умела).

Эли метил на спортивный «мерседес».

Я знаю Анечку – сама она нескоро поняла бы, что происходит.

Но растворилась моя записка к Создателю меж камнями Стены; и налетели однажды менты на государственную коммунальную квартиру, застали там употребление наркотиков – Анечку к этому времени научили вдыхать, внюхивать дымочек прямо, как у нас говорят, с иглы, на острие которой медленно исходит счастьем раскаленный катышек, – налетели, все побрали, и через неделю влепили всем по три года условно.