Феся вышел из подъезда одетый, в шляпе.

– Юрочка, слушайся тама, сыночек, не выводи из терпения, – выло ему в спину.

– Молчи, проститутка, – повторил Феся и, запев «Пропадай, моя черешня!» – с лязгом полез в воронок.

3. Вуляры

Вуляра-старшего я никогда не видел: его расстреляли годом раньше нашего переезда на Рыбный – за людоедство; а может, и не расстреляли, а заслали на урановые рудники; все говорят, что так часто бывало.

Вуляр-младший боговал в девяти остановках от Рыбного – на Красина; там собирали дань возле кафе «Огонек». И всякий, кто любил современную обстановку из деревянных реек, кто желал, чтобы его чувишечка сладко подышала на холодный бокал с коктейлем «Огненный шар», где плавала долька благовонного апельсина, – платил. Платил, чтобы самому не издохнуть от безрезультатной злобы, когда его чувишечке полезут под юбку-колокол сизыми руками в сыпи и волосках, чтобы не схлопотать удара в хрупкую кость под ухом – тогда сразу взбухали на челюсти два твердых черных желвака и шла из ушей венозная кровь – больно!

Вуляр-средний откинулся весной 1961 года. Откинулся – и поехал домой, на Рыбный переулок. А дома у него, кроме брата и двух сеструх-писюх – одной три года, другой четыре, – была мать. Мать звали Нинка-проблядь.

Поднималась Нинка из квартиры-полуподвала вешать во дворе нательное белье – голая. А мы – только что кружок «Умелые руки» не составляли, глядя из-за деревьев на золотые волоски у раздела ягодиц; и сиськи у нее стояли: тянуло их весом вниз, да сосок не пускал – бил в горние.

Нинка давала сразу двоим, давала на коллектив; приводила командировочных с вокзала, там же заходила в солдатские комнаты – приветствовала серолицую скуластую Советскую армию и розовый с белой щетинкой Военно-Морской Флот – головой в радиатор парового отопления; забегала к абхазцу-проводнику в скорый «Москва – Сухуми»; никогда не терялась, не бесилась – потому и была в свои тридцать восемь лет красивой, доброй и веселой.

Что-то раза два в неделю приходили к ней в полуподвал гости: подруга, что звалась Кукуруза, участковый уполномоченный Сашка, дядя Володя спасался на часок: глупый и справедливый человек, любящий правду, еще какие-то люди. Раздевала их Нинка, щекотала, лобзала – а комната ее в восемь квадратных метров. Карабкались Нинкины дочки чрез мохнатые икры уполномоченного Сашки, забивающего Кукурузе промеж ног пустую четвертинку, – а та выдает на весь Рыбный переулок:

Мы ебали – не пропали,

И ебем – не пропадем.

Мы в милицию попали —

И милицию ебем!

Портной Голубев написал как-то заявление в народный суд о бесчинствах в квартире гр-ки Вуляр Н. И. – но получилось глупо. Реагировать на заявление прислали уполномоченного Сашку. Он подошел к портному Голубеву, сидящему на табуреточке у подъезда, повисел над ним минуты три, вынул из нагрудного кармана голубевскую бумагу с надпиской-резолюцией красным карандашом и затолкал ее Голубеву в рот.

Вуляр-средний был с сорок третьего года рождения. Маленький, с мамкиными волосами – нежно-русое с туском обилие на треугольном черепе, – он прибыл в полуподвал по Рыбному переулку, допил найденные на столе остатки красного вермута и заснул к полудню.

Вечером пришла Нинка.

– Ты что, проститут, вино все сожрал? – рассердилась она. – Тута еще пол-огнетушителя было.

– Я тебе счас лельки отрубаю и к ушам приделаю, – засмеялся Вуляр-средний. – На тебе червончик – мотнись в «Гастроном».

А наутро поднялся страшный шум. Набежали соседи – только портной Голубев с семьей не появились.

Стояла Нинка в розовой комбинации, с синяками на белых ногах и матерно рыдала. Сашка и еще один мусор, Валя Приходько, зашвыривали в машину Вуляра-среднего. Он был веселый, но тихий.

– Залил глаза, сволочь такой!..

– Дурное дело нехитрое.

– Схватил опять на жопу приключений.

Никто, короче говоря, ничего не знал, а те, что знали, – не говорили.

Вуляр-младший рассказал нам потом, что братик пришел голодный на живую, отодрал маманю, как сам хотел, да еще все деньги из дому взял. Начался шорох, Нинка заорала – и понеслось.

Как особо опасного, Вуляра чуть было не приговорили к расстрелу, но все-таки, рассудив, заменили на десятку: речь шла об изнасиловании с попыткой убийства, а попытку переквалифицировали в нанесение телесных повреждений в самом процессе преступного деяния.

– Посадила ты, ман…ха, сына. Живую тебя спалить надо.

Так сказал справедливый дядя Володя, и все были с ним согласны.

В считаные месяцы отлетела Нинкина прелесть: померкли груди, смякла кожа, багровыми узлами покрылось лицо. Сидела она на крылечке, расставив колени, – в стеганке, накинутой на фланелевое платье; из рваной тапки лез гнилой ноготь.

– Совесть замучила, – говорил справедливый дядя Володя.Ничего ее не замучило – просто время пришло. Одно время прошло, другое пришло. Не было для Нинки ни кары, ни награды – пять потрохов родить, тысячу мужиков удовлетворить, тонны вина выпить, миллион, может, пачек «Примы» отсмолить – мало?!