С одиннадцати утра до часу дня я вставал, умывался-одевался (чистил зубы пастой «Смайл», что подвергалась неоднократной рекламе Хашимитского королевского телевидения, вытирал задницу туалетной бумагой «Молетт» – устаю я от внимания к именам бытовых продуктов, но так надо: знамение времен), шел в бакалейную лавочку курляндского-эстляндского выходца, известного у нас в квартале под именем Лева-людоед. Выходец вознамерился продать мне по самовольно завышенным ценам субсидированные государством белый батон, пакет молока, стаканчик сметаны, сто граммов сыра, сто граммов масла, пачку сигарет «Нельсон».

С едва видимым ускорением он повторял названия приобретаемой мною чухни. Повторил – и выдавил чек из автоматической кассы: нам вашего не надо. Я чек изучил и, глядя на банки ананасного компота, стоящие на подпотолочной полке, спросил: «Третья цифра снизу – что?» Научись, выходец, моему короткому взреву на последнем слоге: так унтер из Курдистана вопрошал меня насчет ржавчины в затворе.

– Я дико извиняюсь, – ответил выходец. – Ты ж понимаешь, что я тебя не на…бываю. Местную гниду…, черного, а своего человека – я еще не настолько дешевый.

Вычеркнул, пересчитал, подвел итог – и назвал истинную цену белого батона, пакета молока, стаканчика сметаны, ста граммов сыра, ста граммов масла, пачки сигарет «Нельсон».

На завтрак я приготовил поджаренный в масле хлеб, сыр, чай, пять черных маслин. Маслины, чай, а также немногочисленную колбасу я беру в магазине валютного вида, расположенном в районе проживания национального меньшинства– преимущественно христианского вероисповедания. Разговор только по-английски, но мой персональный макаров с патроном в стволе стоит на запасном пути у копчика – так всем нам легче и понятней. Люблю добрососедские отношения, скляночки с русской и датской икрой, крабами датскими же, круглые картоночки с французскими плавлеными сырками. Выходит тот или иной президент из Елисейского дворца, кирнет «Наполеону» и сырком загрызет. Худо ли?

Есть часы от пяти до семи. К ним надо готовиться, их надо пройти, постоять, пробыть, не давая себе воли признаться – что это за часы. С четырех часов надо готовиться: одеревенеть, превратиться в сухое растеньице с полым стеблем, ни в коем случае не видеть измерителей времени – и тогда все пройдет. Нельзя звонить по телефону: никого из мало-мальски хороших людей дома не окажется, а напорешься на сукотину, которой в жизни не позвонил бы – если б не часы от пяти и до семи. Стыдно потом будет – после часов от пяти и до семи. Не звони, Витя, не звони, Витя. Книжечку почитай – у тебя их как грязи, две тысячи экземпляров. Главное, двигайся упорядоченно и системно. Из жандармерии тебя перевели? – Не скрою, перевели. Из армии тебя выгнали за душевную нестабильность? Выгнали. На пристойную работу тебя берут? Не берут. А делать ты что-нибудь можешь? Не можешь. А желаешь? Не желаешь. Так я и знал. Тогда пойдем дальше. А как ты себя чувствуешь? А хорошо. Само собой. А стишок новый хочешь продекламировать? Хочу. Так декламируй! Декламирую: от пяти и до семи – Вечер Смертныя Тоски. От тюрьмы да от сумы – голоски да лоскутки. А дальше? Будьте любезны: зарекался, а попал – не был загодя готов. Пузырями выпал пар тридцати моих годов. Замечательные стишки. Двадцати моих годов, тридцати моих годов, сорока моих годов. На десять лет в каждую сторону стишками себя обеспечил. А как насчет обязательности каждого слова в настоящем художественном произведении? А как насчет того, чтобы сходить на… Ну-у-у, за такой аргумент…

Телефон зазвенел. Зазвенел телефон, потому что уже семь часов и три минуты. Еще раз проскочило.

– Да.

– Витька, привет.

– Верста, садись в тачку и приезжай, только мгновенно.

– Во тебе! Потом в семь утра вставать и ехать обратно.

– А чего ты звонишь?

– Так, пропал ты что-то, вот я и решила узнать – может, ты сдох.

– Нет.

– Ну и слава Богу. Чем ты занят?

– Жизнью.

– Ясно. Будь здоров, дорого разговаривать. Мог бы девушке перезвонить.

– Я сейчас приеду.

– Приезжай. Но учти…

– Явления менструального цикла?

– Явления. И чтобы не было разговоров о русской и зарубежной литературе, арабо-израильском конфликте и прочего стеба. Серьезно, Витя, я не шучу. Мне это неинтересно, понял?

– Некоторые говорили, что телефонные разговоры между Иерусалимом и Тель-Авивом стоят бабки…

– Я тебя предупреждаю. А то ты после расстраиваешься, а я злюсь.

– Я поехал.

– Счастливого пути.

Задние сиденья в автобусе устранены – дабы палестинским борцам за национальную независимость труднее бомбы стало подкладывать. А остальные сиденья засижены пассажирами. Трясись, Витя, сзади, как прежде трясся: смотри в пол или закрой глаза – тогда возникает полное совпадение и приведет к воспоминаниям… Но ехали мы за переменою ощущений?! Тогда гляди: на всех мужах зеленые вздутые куртки с капюшонами-колпаками – военная одежда. Кто в части спер, кто купил – красиво и удобно. И на мне такая же куртка. И мы похожи друг на друга – наглым жестким покоем лиц, джинсами в обтяжку, сорочками, раскрытыми до средостения. Скажи мне, Витя, ты кто такой? Я старший нижний чин жандармского корпуса в запасе, личный номер: раз-два-три-четыре-пять, вышел Витя погулять.

А в окне – провал, в нем же огненный хлест и мигание: Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает детей своих под крылья, и вы не захотели!

Се оставляется вам дом ваш пуст.

Невиданный плакатик висит над головою: «На вашем тампоне грибки и бациллы! Лишь только “Нимфой” гарантийно стерилен!»Надо будет Версте сказать, чтобы она себя ничем бацильным не тампонировала.

25