Я шинкую морковь для овощного супа, когда вдруг решаю позвонить Майку. Он занят в Клубе, ожидая, когда ленивая воскресная толпа гостей начнет постепенно стягиваться к нему, посмотрев по телевизору сегодняшнюю спортивную программу. По голосу слышно, что он рад моему звонку.

— Я думал, ты меня избегаешь, — говорит он. Разговор с ним для меня — как солнечный свет и свежий воздух, потому что он — голос из моей теперешней жизни. Или, по крайней мере, той жизни, которой я жила всего несколько дней назад.

— Проигрывал «Сторожевую башню?» — поддразниваю я его.

— Немного. А где ты была все это время?

— В одном городе под названием Глубокая Задница, штат Иллинойс.

— Хм. Кажется, я бывал там.

Мы оба смеемся.

В безотчетном порыве я рассказываю ему о своих вспышках. О страхе, звучащем в мамином голосе. Не могу не рассказать и о мучных войнах, и о том, что я выяснила относительно муки...

Он смеется.

— Захватывающая история.

В оконном стекле отражается мой наморщенный лоб.

— Зря ты смеешься. Это важно, — говорю я, не переставая одним глазом следить за дверью, ведущей в остальную часть дома. Мне совсем не хочется, чтобы мама застала меня за психоанализом ее личности, да еще в ее доме, по ее телефону.

— Ну что же. Хорошо, что ты все это поняла, — говорит Майк.

Я делаю отчаянную попытку. Пытаюсь выжать из себя улыбку.

«Улыбка на лице, — произносит мамин голос у меня в голове, — и на душе радостнее».

— Правда? — спрашиваю я. Воплощенная легкость и жизнерадостность.

— Забегай, когда опять будешь в Чикаго, — говорит Майк. — Может быть, тогда и та кофейная лавка будет открыта.

— Хорошо. Береги себя.

Я кладу трубку на телефонный аппарат, висящий на стене рядом с холодильником.

Это случилось сразу же после того, как мы с Тимоти поласкали друг друга между ног. Очень быстро наступило раскаяние («О чем я только думала?!»), и я выскочила из музея, вероятно, установив рекорд скорости. Иначе говоря, я сбежала. И, летя по нашему переулку, даже не заметила, что идет снег. Набухшие, сросшиеся в хлопья снежинки. Совершенно необычные для Чикаго в январе, когда воздух слишком холодный для того, чтобы шел настоящий снег, и с неба не падает ничего, кроме ледяных иголочек, а тот снег, что все же лег на асфальт, превращается в замерзший песок.

Я не замечала, что идет снег, пока не добежала до подъезда своего дома — не того, где я живу сейчас, а другого. Тогда я снимала квартиру на пару с любительницей округлых форм. Округлые стулья, округлые столики и даже округлая кровать чрезмерной величины. Уверена, что чрезмерной, потому, что сама помогала тащить ее целых пять лестничных пролетов.

Но я отклоняюсь от темы.

Шел снег, и я шла — бежала — подальше от Тимоти и от музея. И рядом со своим домом я столкнулась с Джоной. В буквальном смысле слова. Он схватил меня за руку, и только поэтому я не плюхнулась на пятую точку. Я сказала:

— Какие у тебя хорошие сани.

— Я подумал, что, может быть, тебе захочется покататься ночью, — сказал он. — Но мисс Округлость сказала, что тебя нет дома.

— Да, правда.

— Хочешь покататься?

— Хочу.

Я даже не стала переодеваться. Просто развернулась и пошла за ним, наклонив голову, чтобы снег не попадал в глаза. Мы шли и искали подходящую горку.

— Вот эта подойдет, — сказал Джона.

Сквозь щель между замерзшим краем шапочки и шарфом я попыталась рассмотреть через заледеневшие ресницы, где мы. Но я потеряла ориентацию в пространстве. Да это было и не важно. Ведь со мной был Джона.

Он бросил сани на снег. Вообще-то это были не совсем сани. Скорее, помесь пластмассового тобогана и огромного блюдца-мутанта.

— Ты лучше садись вперед, — сказал он. — У меня перчатки толще.

Смысл в том, что управлять такими санками, когда вы делает крен на спуске, можно только воткнув руку в снег.

— На мне юбка, — сказала я. И подумала о Тимоти и о его руке. И меня чуть не стошнило.

— На тебе юбка...

Я села, прижав к груди сумку. Джонз втиснулся сзади, просунув свои большие ступни у меня под коленями.

Мы поехали. Пролагая замысловатую траекторию между деревьев и кустов, перескакивая через скрытые под снегом кочки и камни... Все это напоминало тот день, когда я вывела свою первую (и последнюю) в жизни машину за пределы города Хоува. Я стала смеяться и не могла остановиться. И смеялась до тех пор, пока мы не наскочили на что-то и не повалились в снег.

Я смотрела на свечение, идущее сверху, от городских фонарей, и на черные ветви деревьев. И в уголках глаз у меня стали собираться слезы. Не знаю даже почему.