Но Галынь привез только швейную машину, портной ушел на станцию и сказал, что придет оттуда пешком. Это была машина «Зингер», ножная, с витыми узорчатыми подставками и красивой решетчатой подножкой. Прежде машина накрывалась желтым полированным ящиком, Либа хорошо помнила это еще со времен покойного Лейкарта. Но в позапрошлом году портной вез машину из Вилиней; переезжая настил через топь у Ансонов, перевернул повозку и разбил ящик вдребезги, — хорошо еще, что сама машина уцелела. И до сих пор портной всячески поносил старого Вилиня: «Дома всегда полштофа держит, но один выпить боится, как бы жена и сын не увидали, поэтому обязательно подпаивает для компании другого, пусть тот хоть шею себе сломит в темную осеннюю ночь». Теперь портной возил машину, закутав старым платком Катерины Ансон. Наказал Галыню, — не ставить рядом с жаркой печью, осторожно снять платок, чтобы не сломался какой-нибудь винтик: когда отпотеет, протереть мягкой, сухой тряпочкой; через полчаса еще раз протереть, ну а в третий нельзя ни в коем случае — может сойти позолота. И детей нельзя подпускать близко, чтобы даже дохнуть не смели, а то заржавеет.

Анна пощупала рукой стену: нет, не горячая, сюда можно поставить. Платок сняла Лаура, а мягкой бумазейной тряпочкой протирала Лиена, — у нее самая легкая рука, — протирала так осторожно, будто каждая частица была сделана из тонкого стекла и могла разбиться. Потом все разом взглянули на круглые часы над дверью, — через полчаса Лиене опять браться за тряпку. В комнату прокрались и дети Осиене. Катыня и Пичук стояли, прислонившись к ткацкому станку, прикрыв рты руками. Тале никак не могла удержаться, хотя рот и закрыла ладонью, но пролезла в самый перед и вытянула, насколько могла, шею. Лизбете отогнала девочку подальше. Удивительно, почему бы это от дыхания детей машина будет ржаветь, а от дыхания взрослых нет. Должно быть, у мастера свой особый опыт.

Блины пекли понапрасну, зря топили печь, — мастер в тот вечер так и не пришел, Он заявился только в понедельник к обеду, совсем замерзший, как и предполагали. Воротник у пиджака был поднят, но до ушей не доставал, посиневшие руки — в карманах, на ногах — опорки, да и те полны снега.

— Ой, кажется, наш мастер совсем заледенел! — угодливо воскликнула Лизбете.

— Положим, не совсем, но все-таки, — ответил портной, заикаясь, выговаривая каждое слово не меньше чем с двух-трех раз. — Что ж поделаешь, если дивайские землевладельцы обедняли, по одной лошадке на конюшне держат, не могут запрячь и подвезти.

Ванаг сердито на него покосился и прошел в свою комнату. Терпеть не мог этого болтуна и пьяницу! Неизвестно, кто и когда распустил молву, но портного все считали острословом и насмешником. В этом непоколебимо были уверены прежде всего его родные, которые постоянно твердили: «Наш портной Ансон сказал так, наш портной Ансон сказал этак». От природы он, наверное, не был таким дураком, но слава остряка держала его, как в тисках. Ни одного слова он не говорил попросту, прямо и ясно, как другие, всегда старался высказаться обиняками, поддеть на зуб, высмеивая и даже оскорбляя. Те, кто знал его давно, не принимали этого всерьез, но в Бривини он явился впервые, и все разом почувствовали, что не будет жизни, пока в доме этот пустомеля.

Сразу пришлось затопить печь — портному понадобился утюг. Хотя не совсем понятно, зачем он ему, когда еще ничего не сшито и даже не скроено, но противоречить мастеру и расспрашивать неудобно. Портной поставил тяжелый чугунный утюг в печку — гладким дном к огню, пусть накалится, а сам сел погреться. Его длинные, редкие, седые усы совсем обледенели. По мере того как они оттаивали, он отдирал ледяные сосульки и бросал в печь. Волосы на щеках и подбородке портной подстригал ножницами, поэтому на лице торчала во все стороны рыжая, с проседью, неровная щетина.

Ел портной мало, в миске с мясом выбирал маленькие, нежирные кусочки; хлебнув несколько ложек супа, заправленного перловой крупой, потребовал чаю, — чай они в Ансонах пили без счету. Выпил четыре стакана с блюдца, дуя и обжигая губы. Но вприкуску, как другие, а весь кусок сахара совал в рот сразу. Глубоко во рту у него сохранились два крепких зуба; он долго ворочал языком, пока сахар не попадал между этими зубами, и тогда грыз с треском. Отдуваясь и прихлебывая, все время трещал без умолку, торопясь как можно скорее поделиться с бривиньской дворней всем, что знал. Главным образом — о новобрачных и о тех, кто еще только женихался. У него было особое призвание — словно по пятам следовать за женихами и невестами, подглядывать и подслушивать даже в самых отдаленных концах волости. Никого не забыл, всех охаял и высмеял! Так и болтал, перескакивая с одного на другое, хихикая своим шуткам и остротам. Вначале бривиньская дворня слушала, потом люди стали переглядываться и хмуриться, наконец всем стало тошно, смеяться никому не приходило в голову. Такого шута здесь никогда не видели.

Портной Ансон понял, что успеха у него нет. Задевая и высмеивая других, он сам был очень обидчив и легко оскорблялся. Рассердившись, начал шпынять сидевших за столом. О Лауре достаточно болтали в других домах, и она это, должно быть, знала, тут ничем новым не удивишь. Портной только добавил, что у валейцев или неретцев — достоверно не помнил где — одна слишком гордая дочка землевладельца задела носом тучу и вымокла, словно курица, упавшая в чан. И над этой шуткой только сам посмеялся. Лаура держалась так, словно портного не только здесь за столом, но и вообще на свете не существует. Обозлившись, он попробовал свои два зуба на Мартыне Упите.

— В вейбанском конце волости говорят, будто Лиза Зелтынь теперь каждое утро подметает дорогу вплоть до большака. Не знает ли Мартынь, каких это знатных гостей поджидают к себе в Ранданы эти пожиратели змей?

Мартынь Упит вспыхнул, как зарево.

— Да, — ответил он, запуская ложку до самого дна миски, — дорога там действительно гладкая, как доска. Креслынь из Вейбанов рассказывал мне, что, проезжая мимо, видел, как ночью весь снег с дороги слизал языком какой-то старый козел, почуяв козу в Ранданах.