— А толку-то что? Людей положили, не вернешь. Везде стрельба, убийства… Эх, а ты, Константин Сергеевич — пусть все идет как идет, ничего менять не надо. Да сейчас бы каждому по автомату — и на Кремль!

— Правильно, — подтвердил хозяин, — я, если процитировать Анатоля Франса, предпочитаю, «чтобы заведенные порядки изнашивались и приходили в негодность сами собой, а не опрокидывались и ниспровергались сокрушительными ударами». Любая революция, любое сопротивление власти с использованием насилия приводит к крови, и не всегда к крови виновников существующих порядков, даже если эти порядки и злы. В мировой истории люди лучше жили в те периоды, когда не было ни войн, ни революций.

Перемена власти никогда ничего, собственно, не меняла, в обществах всегда существовала дифференциация, всегда люди делились на богатых и бедных, в результате же менялась только властная верхушка, правда, после такой перемены народы недосчитывались то тысячи-другой, то десятков миллионов человек. Что касается похода на Кремль, то Белый дом уже брали. «Ельцин расстрелял демократию!» Ну не расстреляй он Дом правительства из танков — кто знает, к чему бы мы пришли, во сколько раз крови больше бы пролилось? И опять-таки: Руцкие-Хасбулатовы-Константиновы кашу заварили и — на свободе, радуются жизни, в «политической борьбе» участвуют, а пара сотен человек, которые их призывам поддались, — те лежат в земле сырой!

— Ну ладно, — в знак согласия кивнув головой, сказал Игорь Николаевич, — может, твои замечания и справедливы, но… Ты, ладно, ездил за кордон, а вот, Владислав, бывал за границей?

— Да, когда я институт заканчивал, как раз эти обмены начались, учился я хорошо, так что два раза съездил, побывал в гостях у бывшего однокурсника, по вызову, а совсем недавно — в качестве туриста.

— Кстати, — обратился к нему Константин Сергеевич, — какое заведение вы оканчивали?

— Экономический факультет тогда еще Ленинградского университета, — ответил Влад.

— О, как сегодня говорит молодежь, «круто». Кто-то составил протекцию, или же сами?

— Да как-то самостоятельно, правда, не с первого захода.

— Погоди, Костя, — отец Жанны явно был недоволен тем, что его перебили, — дай мысль завершить! Ну и где ты бывал, Влад? — горячась, перешел он на «ты», и это казалось вполне нормальным.

— В Польше, Германии, и — даже назову не страны, а города, ибо дальше них продвинуться не удалось, но полученного впечатления вполне хватило — в Париже и в Амстердаме.

— Замечательно! Вот Константин Сергеевич в Англии полгода провел, в Америке стажировался, я в свое время побывал в Монголии, Венгрии и ГДР. Ну, Монголия не в счет, там люди сидят в своих юртах да баранину едят, а больше им ничего не надо — о чем говорить, если у них за изнасилование пятнадцать суток дают, — еще слышал, что Либерия очень бедная страна, но я в Либерии не был, а где был — многое видел и запомнил и потому могу спросить: где еще в мире, ну пусть не во всем, а в той части, которую можно назвать «цивилизованной», люди так по-свински живут, как мы?

— Господи, Игорь Николаевич! — опять заговорил хозяин. — Ну а ведь разве во власти тут дело? Вон у Мережковского слова Пущина приводятся: «Особое русское свойство — любовь к свинству» и уже свои собственные — о том, что слишком долго русские были рабами — татарское иго, крепостничество — и потому к рабству привыкли. То есть, я продолжаю, по природе доверчивый и обладающий способной к бунту душой русский человек верил различным посулам, обещаниям, тому, что сейчас принято называть «пропагандой», — устраивал восстания и революции, а сам из одного рабства переходил в другое. Какое иное, как не рабское, то состояние, в котором Россия оказалась после октябрьского переворота? И того ли все хотели, участвуя в гражданской войне на стороне красных? Был царь Николай — добрый, но слабовольный, хотевший по-своему счастья для своего народа, но не знавший, как его устроить, а появился новый, который знал как и устроил — вырезал пару десятков миллионов голов на строительстве нового общества, еще пару на войне положил, и не справедливы ли слова, что «когда людей хотят сделать добрыми, умными, свободными, умеренными, великодушными, то неизбежно приходят к тому, что жаждут их перебить всех до одного?»

— Вот так всегда, — апеллировал отставной генерал к Владу, — я ему о Ельцине, о Чечне — а он мне о мировой истории с цитатами.

— Правильно, а как же иначе? К двадцатому веку не осталось ни одного общественного события, которого он не повторил бы впоследствии, только в большей, более ужасной форме, — да, летать в космос — но человек-то человеком и остался, и до Октябрьской революции была такая же кровавая французская, так же некоторые нации и некоторые личности рвались к мировому господству, так же распадались империи, так же убивали царей и министров, так же боролись за власть — что и называлось прогрессом. Но может, хватит прогрессировать, и прогресс пусть проявляется не в попытках смены общественных систем, а, ну, росте научного знания, что ли? Хотя и это беспокоит — человек так бесцеремонно вторгается в природу, что она ему мстит, — сколько природных катастроф в последнее время — землетрясения, наводнения, да тут еще и самолеты падают, корабли тонут; вокруг войны, кои мы уж привыкли именовать «территориальными конфликтами», убийства, дети умирают от голода, — иногда христианская легенда о втором пришествии Спасителя и о Страшном суде кажется мне вполне вероятной: если поглядеть на события в мире, Апокалипсис надвигается. Нет, если и должны существовать прогресс и революции, то только в области духа. Самую справедливую форму правления и существования общества на основе исторического опыта нашли, то, что для здоровья полезнее есть меньше, а не больше, выяснили — все, хватит исканий на этом поприще — пусть человек изменяет себя внутри — там ой как много чему есть совершенствоваться!

Тут он остановился, сделал сильную затяжку. Дым сгущался все сильнее, казалось, вспоминая известную поговорку, что если топор кверху подкинуть — он до потолка не долетит, повиснет в воздухе. Влад только тут обратил внимание на то, что Константин Сергеевич курит трубку — большую, но размеры на ее изящность не влияли.

— Да, — произнес гость, — страшную вы картину нарисовали. Может, вы мне позволите окно приоткрыть — дымно чрезвычайно?

— Конечно, откройте, но картина сия — та самая объективная реальность, а Игорь Николаевич еще и свое восстание решил поднять.