Я многое тут узнаю о политике. Дочка так расписала мой страх, что этот государственный человек поверил и посочувствовал мне. Видно, жену любит! Ведь мне через две недели прислали статус: «политический беженец»! Я дочери только говорю, чтобы она никому об этом не рассказывала, ведь кто-нибудь может донести, написать, что это не так, и меня ещё вышлют из Америки. Но она меня утешает, что американское правительство не пойдет против взрослой женщины, и не будет позорить своё гуманное отношение к людям.

Внук меня насчёт чеченцев пристыдил и объяснил мне, что они тоже люди, и мирно нужно договариваться. Как с бандитами можно договариваться? Потом и дочка меня пристыдила: как же так, мама, ты такая добрая, а так рассуждаешь? Запутали они меня окончательно, не понимаю я политической обстановки.

— Бабушка, — говорит мне Петя, — ты должна меняться.

— Как меняться, если я так привыкла?

Внуки совсем американские, сталкиваюсь по политике. Всё смотрю на них, чтобы больше узнать и заметить различия: середина столетия и его конец. Какие у них увлечения, взгляды? Есть ли у них наши романтические мечтательные идеалы? Похожи они на нас или нет? Замечаю, что слишком деловые тут, всё рассчитывают. Маша даже калории считает и считает! Я ей как-то сказала, что нужно высшую математику знать, чтоб такие формулы освоить. Вроде она ещё и не начинала есть, не накладывала ничего в тарелку, всё пусто, а она утверждает, что уже всё — наелась. У них такая мода, чтоб тоненькими— тонюсенькими стать, прозрачными, аж просвечивать. Одна девчонка в их школе такое воспитала отвращение к пище, что чуть не умерла: не хочет есть, да и всё! Я про такую болезнь и слыхом не слыхивала — «анерексия». Хоть внуки и употребляют странную и безвкусную пищу, но ведь всё равно есть-то надо. Вкус их утренних каш похож на саламату, что моя мать готовила, — она жарила, жарила муку в печке, чтоб мука сделалась коричневая, потом заливала её кипятком и добавляла масло. Маша с Петей разбавляют свои хлопья молоком и масло не кладут. Я попробовала, саламата вкуснее.

У меня тоже тут аппетит со временем прошёл. Поначалу я на всё набрасывалась. Без конца в китайские рестораны повадилась ходить, в России знала о них только понаслышке, и хоть я не стала есть ихних лягушек, устриц и всяческих морских тварей, но отдельные блюда мне очень полюбились. Сейчас уже так набаловалась, что ничего есть не хочу, не так, как по приезде, и не так, как в России. Вот раньше такое наслаждение получала от колбасы, ветчины или от обсасывания косточек у бараньей грудки. Я немного не туда забежала, вернусь к внукам.

Вот я посмотрю на внучку Машу, как тут женщины сызмальства приучаются себя уважать. Я читала ей поэму Пушкина про бабку, золотую рыбку и разбитое корыто, ей тогда только тринадцать лет исполнилось, русский язык у неё наичистейший, с лёгким акцентом. Когда прочла, я спрашиваю:

— Ну, Маша, какой смысл, мораль в этой сказке? Ты поняла? А она и отвечает:

— Конечно, поняла, бабушка, нужно было бабке само й идти к рыбке, а не посылать деда!

Я так и обомлела. Вот тебе и на! Как американские-то девчонки рассуждают! Всё не по–нашему. У нас-то было объяснение: слишком много захочешь, — ничего не получишь. Здесь же всего хотят, предела нет. Я вот уж недавно сказала Маше: Не ходи в шибко трудный университет, выбери что-нибудь попроще. Как она на меня посмотрела! «Бабушка, у тебя отсталые взгляды. Тут женщины на равных с мужчинами, а не сидят за печкой!»

И как ни прикину, вижу, теперь мужчины должны приготовиться к матриархату. То-то, я смотрю, они всё больше на туземках, на раскосых островитянках женятся. Те, видать, не вбили ещё себе в голову карьерных идей. Женский вопрос, как у нас говорили, тут решается иным способом. Уж и не знаю, как это свободное общество устроено на какой идее? Кругом гражданские браки, новые статусы: какие-то гелфренды, бойфренды, не муж и жена, а тоже уважаемое состояние. У нас были некрасивые слова для тех, кто не приписан друг к другу, не расписан, уж как только не называли — ’’сожительница», «любовница», уж не говорю о… более непристойных названиях. А тут вроде так и полагается. Мне даже это понравилось. Нет тут предрассудков, а что есть? Любовь или на вроде как? Разводы… Протесты. Но вот не нравится, как тут одеваются женщины, особенно молодые, иной раз просто срамота, всё разодранное, обвислое. Майки и трусы. Чего только я не насмотрелась на Маше и на её подружках, и время от времени мы с ней обсуждали их наряды.

Как-то она вместе с другой девчонкой появились разодетые в мужские пиджаки, да ещё размера на три больше. Ну, настоящие хламиды. Я разинула рот и стала пристально их рассматривать.

— Машенька, вы так, в этаком обличии, на улицу пойдёте? Откуда у вас эти обноски?

— Это нам дедушка Эстэр подарил, — отвечает Маша.

— А брюки на вас в гармошку, все в дырках, как у пьяного Васьки Клюя.

— Ты, бабушка, из пятидесятых! — со смехом сказала Маша. И через секунду добавила: — Такая сейчас мода.

Я хотела их ещё устыдить, мол, вы просто уроды, да вижу, они всё смеются, и я тоже начала смеяться.

— Смелые вы девки, — говорю, — как в деревне пели: «Вот и вышли — обе никудышны, обе неумелые, зато девчонки смелые!» Себя изуродовали, чёрной краской губы намазали. Красоту всю замаскировали. Волосы закрыли шапками задом наперёд вроде тех, что грузинская шпана на рынках торговала. «Аэродромы» их звали. Ни каблучков тебе, ни туфелек, ни воланов на юбках говорят: «Ты, бабушка, из пятидесятых»! По–разному смеялись: они надо мной, а я над ними, над их нарядами. Хохочем мы, вдруг Машенька и говорит:

— Бабушка, у тебя буржуазный вкус!

— Это у меня-то? У нас считалось мещанством носить кольца и всяческие украшения, краситься.

— А что это такое «мещанство»? — спросила серьёзно Машенька, хотя смех ещё не сошёл с её лица. Моё первоначальное изумление сменилось размышлением, думаю, как всё объяснить? Как им понять, что самая молодость на войну пришлась, как нас готовили к жертвам… быть скромными… Как сказать этим молодым американкам, во что мы свято верили? Прюнелевые туфельки по булыжникам и перекрашенные, перелицованные платья носили. Я махнула рукой, думаю, глупо выставляться, нотации читать, где мы оказались с нашими идеалами? И что из того, что мы скромничали? Я — старая и они — молодые американцы. Что между нами? Океан, война, голод, коммунизм, идеи… — И с их стороны — благополучие, довольствие, ничем они не ограничены, неограниченность беспредельная… Где соприкосновение, в чём? И есть ли общая правда?