Но недолго пришлось ему торжествовать, вскоре он уплатил за все сторицей. В Риме в ту пору развелось множество комаров; во дворец они тоже залетали и особенно досаждали секретарю монсеньера. Я сказал ему:

— Сеньор, могу вам посоветовать средство, которым у нас в Испании истребляют этих зловредных мошек.

Он поблагодарил и стал умолять, чтобы я открыл ему это средство. Я сказал, что надобно взять пучок петрушки и, смочив ее в крепком уксусе, положить у изголовья; на запах слетятся комары, сядут на петрушку и все передохнут. Отец Николао поверил и последовал моему совету. Ночью, когда он улегся в постель, на него тучей напали комары и чуть не съели живьем. Бедняга нещадно хлопал себя по щекам, по шее и в надежде, что комары скоро сдохнут, терпел эту муку до утра.

На следующую ночь мое снадобье привлекло комаров не только со всего дома, но со всего квартала; они снова принялись за секретаря и так искусали лицо и все места, до которых могли добраться, что пришлось ему опрометью удирать из комнаты.

Секретарь готов был меня убить. Когда монсеньер увидал его лицо, точно изуродованное проказой, и заметил, что я прячусь, он чуть не надорвался от хохота и приказал позвать меня. Я явился, а он спрашивает, что меня толкнуло на такую проделку.

— Ваше преосвященство, — ответил я, — вы приказали всыпать мне за сласти дюжину плетей и, конечно, помните, как ваши гости торговались за каждый удар; к тому же удары эти должны были быть не смертельными, но посильными для малолетнего. А отец Николао хлестнул меня больше двадцати раз — это по его счету, — и последние удары были самыми зверскими. Я и отомстил ему волдырями за волдыри.

Так дело обошлось шуткой. В эту пору я за прежний свой проступок, который стоил мне порки, был временно удален от службы при кардинале и приставлен к его эконому.

Эконом был человек старого закала, прямодушный, обходительный, чуждый всякого коварства, только немного надоедливый и мнительный. Ежедневно он отсылал положенные ему припасы каким-то бедным родственницам, а иногда обедал или ужинал у них; после одного такого ужина и случилась с ним история, которую вы сейчас услышите. Эконом поел у своих родственниц макарон, приготовленных с сыром, перцем и обжаренных в гусином жиру, и запил их водой, после чего почувствовал себя плохо. Придя домой, он сразу разделся и лег в постель. На следующий день монсеньер за ужином заметил его отсутствие и спросил, что с ним. Узнав, что эконом хворает, кардинал послал справиться о его здоровье. Больной просил передать, что участие его преосвященства, пославшего проведать верного слугу, настолько его ободрило, что он надеется к утру выздороветь.

Больше в тот вечер разговора об этом не было. Утром я, как обычно, понес съестное родственницам эконома, а другой паж принялся чистить его платье, чтобы хозяин мог одеться. Эконом и секретарь постоянно подшучивали друг над другом, и невинные эти шутки весьма потешали монсеньера. Вот и теперь, поднявшись пораньше, секретарь зашел в прихожую, где мой товарищ чистил платье, и спросил:

— Как здоровье твоего хозяина?

Паж ответил, что эконом еще почивает, так как всю прошлую ночь не сомкнул глаз.

— Пока он не встал, — сказал секретарь, — сходи-ка с моим слугой, пособи ему снести одну вещь. Да побыстрей возвращайся, а я пока побуду тут.

Паж пошел, куда его послали. Секретарь же еще накануне, узнав, что эконом не явился к столу и ужинает где-то на стороне, придумал забавную шутку: он договорился с одним пареньком, чтобы тот нарядился в женское платье и спрятался в спальне эконома за пологом кровати. Пользуясь тем, что эконом спит и дверь открыта, секретарь тихонько вошел в спальню, за ним проскользнул паренек и, как было уговорено, спрятался. Тогда секретарь пошел в сад, где прогуливался кардинал, читая молитвы. Тот прежде всего осведомился об экономе.

— Монсеньер, — ответил секретарь, — я нынче справлялся о нем, и его слуга сказал, что ночь он провел худо. Да я этому не дивлюсь; вчера вечером, когда я навестил его, он со мной и двух слов не вымолвил; видимо, с ним неладно.

Монсеньер, воплощенное милосердие, поспешил к больному. И когда он сел у изголовья кровати, из-за полога появился наряженный дамой парень и сказал:

— Ай, беда мне! Я должна идти, сударь, уже поздно, дома ждет муж.

С этими словами он прошел к дверям на виду у столпившихся в комнате слуг. Монсеньер был поражен, он почитал эконома чуть не святым; а тот, до смерти перепугавшись, решил, что перед ним привидение.

— Иисусе, Иисусе! — завопил эконом. — Это сатана, сатана!

В одной рубашке он соскочил с постели и забегал по комнате. Секретарь и его приятели расхохотались, и тогда монсеньер догадался, что это шутка. Ему тут же рассказали всю правду.

Эконом, однако, никак не мог прийти в себя, все порывался куда-то бежать и, хотя его старались успокоить, опомнился не сразу. Шутка эта сильно его смутила и расстроила, особенно тем, что над ним насмеялись в присутствии монсеньера. Но, как человек благовоспитанный, он смолчал, а монсеньер вскоре удалился, осеняя себя крестным знамением и смеясь над забавной выдумкой. Когда я вернулся, все было позади, но я так огорчился, будто меня вдругорядь отстегали. Эконом же готов был выколоть себе глаз, лишь бы отомстить. Видя, что я печалюсь не меньше его, он сказал:

— Ну, что ты думаешь, Гусманильо, о выходке этих мерзавцев?

— Ловко подстроено, — ответил я, — да только, кабы надо мной этак подшутили, я бы не стал ждать, пока на обидчика наложит епитимью папа или пока придет время отписать ему кое-что в завещании. Я бы потребовал с него долг раньше, да еще с процентами.

О том, что я проказник и выдумщик, знали все. Долго говорить тут не пришлось, эконом так и вцепился в меня, чтобы я дал ему совет.

Сперва я боялся это делать, ибо не годится пажу мстить за обиды почтенного слуги столь же почтенному обидчику, Каждая ярочка знай свою парочку, со старшими шутки плохи. Хватит с меня, что я отомстил за свою обиду, — там хоть было оправдание. С какой стати мне путаться в такие дела, от которых только и жди что плетей, а не то уши вытянут на вершок да все вихры на голове повыдерут? Поэтому я сперва положил молчать, не ввязываться.