Монсеньер искренне сокрушался и выговаривал мне; но ни увещания, ни упреки, ни посулы — ничто не могло меня образумить. И вот однажды, когда я где-то шатался, он сказал в присутствии прочих слуг, что любит меня и желает мне блага, но раз добром со мной не поладить, он намерен употребить хитрость — прогнать меня для виду на несколько дней, и тогда, может статься, я пойму свою вину и, познав свое ничтожество, смирюсь. Во все это время меня не должны лишать довольствия, дабы я с голоду не решился на злодейство. О, неслыханная добродетель, достойная вечной хвалы и подражания! Так надобно поступать всем, кто желает иметь честных слуг, — и другой на моем месте отдал бы тысячу жизней, лишь бы угодить такому господину.

Монсеньер позаботился даже о том, чтобы я не голодал! Да сохранит бог всякого от такой беды! Нелегко терпеть и прочие нехватки, но когда ты голоден, а есть нечего, когда приходит пора обедать, а обеда нет, когда ложишься спать на пустой желудок, — тут я не поручусь за сохранность первого же плаща, что попадется под руку.

Приказ монсеньера был исполнен и как раз в весьма трудную для меня минуту. Целые сутки перед этим я резался в карты напропалую и, продувшись в пух, остался без гроша, в одном кафтанишке да белых холщовых панталонах. Тогда я заперся в своей комнате, не смея показаться. Сперва хотел было притвориться больным, но раздумал: монсеньер так пекся о здоровье и нуждах своих слуг, что тотчас прислал бы ко мне лекарей; к тому же слух о моем проигрыше быстро разнесся по всему дому.

Заметив, что я не являюсь к столу, монсеньер ежедневно осведомлялся обо мне. Но слуги, зная его нелюбовь к сплетням и доносам, отвечали: «Он где-то тут». Наконец монсеньер, заподозрив, что со мной случилась беда, стал допытываться более настойчиво, и ему сказали правду. Он так был огорчен моим дурным поведением, так раздосадован моей дерзостью и бесстыдством, что приказал дать мне платье и выгнать из дому, как было задумано.

Дворецкий снабдил меня одеждой и выпроводил вон. Я обозлился, точно монсеньер был обязан вечно держать меня при себе, и вышел из дому, бранясь, с намерением никогда не возвращаться. Впоследствии меня не раз убеждали вернуться, передавали от имени монсеньера приветы и обещания простить, объясняли, что было это сделано лишь для моего блага. Но сколько ни говорили мне, что монсеньер по-прежнему меня любит и часто вспоминает, ничто не могло заставить меня смириться, я уперся на своем, воображая, что мщу за обиду. Подло я себя вел и подлую избрал участь, ибо не сумел быть благодарным господу за милости и благодеяния, оказанные мне монсеньером, этим святым человеком.

Справедлив был его приговор: кого нельзя смягчить добрыми делами и тронуть ласковыми словами, того должно укрощать суровым и безжалостным наказанием. Теперь я только руками развожу, о безумии своем вспоминая, — как я ничем не дорожил, будто ни в чем не нуждался! Как презрел добро, мне оказанное ни за что ни про что — не по уму, не по делам, не по заслугам! Как не умел сохранить его и не попытался заслужить еще больших милостей, на которые мог надеяться! Как быстро забыл о заботах монсеньера во время моего лечения! Как неблагодарен был за то, что он избавил меня от нужды! Как бесчувствен к его милосердию! Как беспечно пропускал мимо ушей его наставления! Как заносился, видя его кротость! Как противился ласковым увещаниям! Как глух был к любовным и строгим укорам! Как бессовестно испытывал его терпение! Как злоупотреблял его снисхождением! Как строптиво отвергал все попытки исправить меня! Как недостоин был его доброго обращения и не старался загладить свои проступки!

Будь жив один из двух моих отцов или даже оба, и те в лучшие свои времена не сделали бы для меня так много, не выказали бы столько любви и терпения, как монсеньер. Тот сносил мои бесчисленные и часто злые проказы, в которых я ничем не стеснялся, как если бы жил не в доме моего господина, а в своем собственном. Я держался с ним так неуважительно, будто он был мне ровня, но эта святая душа все мне прощала. Родной отец возненавидел бы меня и покинул бы на произвол судьбы за мои проделки. А монсеньер не возмущался, не гневался.

О, кротость небесная, наследие отца предвечного, велящего творить добро таким, как я! День, неделю, месяц, год, долгие годы он, беспредельно милосердный, терпеливо ждет, дабы не было у нас оправдания и мы, устыдившись, сами вынесли себе приговор по делам нашим.

Во всем я повиновался своим прихотям, к увещаниям был глух как пень. Потворствуя плоти, ко многим порокам склонной, я шел к погибели. Предавался я им неустанно, искал их неусыпно, упорствовал в них неизменно и сдружился с ними неразлучно. И стали они мне столь же сродны, сколь чужда добродетель. Но не могу я в этом винить природу, ибо она равно наделила меня наклонностью ко злу и стремлением к добру. Нет, вина тут моя, природа же всегда разумна: она учит истине и стыду, дает все необходимое. Но грехи портят нашу природу; погрязнув в них, я принял следствие за причину и сам себя загубил.

Роптать на то, что монсеньер прогнал меня, я не вправе: как я уже упомянул, немало усилий он приложил, чтобы меня вернуть; но молодая кровь бурлила во мне, и блага своего я не понимал — вернее, благо почитал злом, а зло благом.

Беспечно шатался я по улицам Рима; мои дружки, с которыми я спознался в лучшие дни, такие же слуги, как я, угощали меня бесплатно, но я за это дорого заплатил: трапеза в дурном обществе, питая тело, губит дурными соками душу. Лакомые кусочки насыщали меня, а пагубные советы и примеры развращали, и осталось от всего этого одно раскаяние, ибо погибель свою уразумел я слишком поздно, когда вода к горлу подошла.

Пороки подбираются к нам исподволь, тихой сапой, и объявляются, когда ты уже человек пропащий. Заполучить их легко, отвязаться от них трудно. И дружки-приятели тут как мехи: они раздувают слабый огонек, и из искры занимается пожар.