Разумный берет за меру то, чем владеет, и с этой мерой подходит к тому, чего желает; и тогда он видит, что человеку не так уж много нужно и что взятый им шнур слишком длинен. Но когда шнур этот дают безумцу, он берет за меру то, чего алчет, и этим измеряет то, чем владеет, — но по божьему попущению мера его не имеет ни конца, ни предела, и охвати он своим шнуром хоть целое мироздание, все будет считать себя нищим.

Кто ничем не довольствуется, того ничем не ублаготворишь. Сколько ни хватай, еще больше останется такого, что тебе не принадлежит. Глаз алчного подобен пучине морской и бездне адовой, — он никогда не скажет: теперь довольно.

Ты богат и умен, если другие дивятся, как мало ты имеешь и как легко расстаешься с деньгами; ты глуп и нищ, если дивишься, как много денег у других и как мало у тебя.

Итак, я снова в Испании; я богат, очень богат — и все-таки еще более порочен, чем прежде. Бедность научила меня быть дерзким; богатство сделало беспечным. Если бы я умел властвовать над собой и довольствоваться тем, что имею, я бы ни в чем не испытывал недостатка. Но я был не таков и из-за денег рисковал жизнью и губил душу. Всего мне было мало. Однако что наживается без труда, то и проживается без толку. Я уподобился колесу нории: сколько воды оно наберет, столько же и выльет. Богатства своего я не ценил, денег не берег и разбрасывал их без счета. То были пропащие деньги, которые рассыпались прахом и гилью, ушли на вздор и беспутство. Кончилось это скверно, да и могло ли быть иначе? Чужое добро, как известно, впрок не идет. Богатство мое пропало, а с ним пропал и я сам. А как это случилось, ты узнаешь из дальнейшего.

Опасаясь погони, я поспешил покинуть Барселону и, объявив во всеуслышанье, что направляюсь в Севилью, пустился странствовать из селенья в селенье, по проселкам и перекресткам, путям и перепутьям. Ложь, уловки и выдумки понадобились мне для того, чтобы обмануть соглядатаев и помешать правосудию напасть на мои след. Ехал я на собственных мулах, с новым слугой, который ничего не знал о моих проделках, а путь я выбирал наудачу, сворачивая туда, где местность казалась красивее; сегодня ночевал здесь, завтра там, нигде надолго не задерживался и при всяком удобном случае менял платье: прибыв в какой-нибудь город, я первым делом переодевался во все новое, благо на это уходило каждый раз не более сотни эскудо.

Таким манером проехал я все прилегающие к Барселоне земли и очутился в Сарагосе. Я был рад, что прибыл в этот славный и знаменитый город. Молодость брала свое: денег у меня было вдоволь, сарагосские дамы славились красотой, и я решил провести там несколько дней. Впрочем, этого срока, да и вдвое большего, все равно бы не хватило, чтобы осмотреть город и насладиться его великолепием.

В Сарагосе так много прекрасных и внушительных зданий, повсюду заведен такой отличный порядок, в лавках столько разных товаров, а цены такие дешевые, что на меня словно опять повеяло Италией. Но там я столкнулся с обычаем, который поразил меня и даже ужаснул; я никак не мог примириться с местными нравами, не понимая, чем они вызваны. Ведь всем известно, что голова у женщин слабая, они возводят прихоть в закон, призрак принимают за действительность; как же можно понуждать честных вдов к тому, чтобы, забыв стыд и отбросив уважение к памяти покойного супруга, они кидались в омут или ходили, зажмурив глаза, по самому краю пропасти, куда их порой сталкивают даже нарочно?

Однажды, одевшись понарядней, пошел я прогуляться по широкой улице, носящей название Косо. Там мне приглянулась одна красавица вдова, женщина молодая и, судя по всему, богатая и знатная. Я беспрепятственно ею любовался, а она не считала нужным отойти от окна. Конечно, она заметила мои треволнения, но виду не подавала и притворялась, будто ничего не замечает, словно ни меня, ни ее тут не было. Я ходил вокруг нее усерднее, чем осел вокруг нории; и правда, не ослы ли мы, когда на нас находит любовная дурь? Однако она не сердилась и не уклонялась от моих взглядов, я же не решился сказать ей ни словечка, и она, как мне показалось, была раздосадована моей глупой молчаливостью и, вероятно, подумала: «Кто этот расфранченный болван, который целится в меня битых два часа, да так и не может выстрелить?»

Она ушла в комнаты. Я стал ждать, когда она появится снова, дав себе клятву, что на этот раз искуплю свою неловкость и выпущу-таки заготовленную стрелу. Но не тут-то было! Делать нечего, я отправился обратно на постоялый двор и, описав хозяину наружность дамы, спросил, не знает ли он, кто она такая. Трактирщик отвечал:

— Эта сеньора — вдова, и притом женщина четырежды прекрасная.

Я полюбопытствовал, что он хочет этим сказать, и он пояснил:

— В ней есть много красот, и всякая женщина могла бы почесть себя счастливою, если бы обладала хоть одной из них: она хороша лицом, как вы сами могли видеть; хороша именем, ибо принадлежит к одному из знатнейших семейств нашего города; хороша богатством, ибо, располагая значительным состоянием, является вдобавок наследницей своего супруга; сверх всего этого, она хороша своей доброй славой.

Видя, что чаша достоинств этой дамы так полна, что, того и гляди, перельется через кран, я сказал хозяину:

— Как же родственники позволяют молодой и привлекательной женщине подвергать себя соблазнам? Молодость, красота, богатство и свобода — опасные советчики. Не лучше ли снова выдать ее замуж, чтобы не затягивать вдовство, чреватое столькими бедами?

Он же ответил:

— Она не может выйти замуж, не понеся большой потери, ибо, вступив во второй брак, в тот же день лишится наследства, оставленного ей первым мужем, а это не пустяк. Оставаясь же вдовой, она сохранит свои права до конца жизни.

Тогда я воскликнул:

— О жестокий закон! О тяжкий приговор! Насколько лучше поступили бы вы с этой сеньорой и другими вдовами, если бы последовали обычаю, принятому в Италии: когда муж умирает, он оставляет жене великодушное завещание, по которому она получит все наследуемые от покойного деньги лишь после того, как вступит в новый брак; для того он и пишет завещание, чтобы она поторопилась снова выйти замуж и уберечь свою честь и доброе имя.

Я долго и красноречиво убеждал его в моей правоте, но он сказал: