— Сеньор кабальеро, неужели вы не слыхали поговорки: «Что край, то и обычай»? В Италии одно, у нас другое. В чужой монастырь со своим уставом не ходят, а дом дому не указ.

Я на это возразил:

— Если у вас нет обычая получше, а сами вы держитесь правила, что всяк кулик на своем болоте велик, то я не могу этого одобрить. Недаром говорится: «Худой закон хуже разбоя». Хорош, праведен и свят лишь тот закон, который покоится на основах разума.

— Не мое дело разбирать законы, — отвечал трактирщик, — но, по моему понятию, смысл этого обычая не в том, чтобы удержать вдову от второго брака, а в том, чтобы она могла безбедно дожить вдовий век и не изменять долгу из нужды, дурно употребив то, что дано для блага. Виноваты женщины, а винят закон.

Доводы его меня не убедили. Но потом я задумался над тем, что есть женщина: ведь дай ей волю, и никакого сладу не будет, а попробуй держать в узде — станет и того хуже. Кто разберет, чего ей надобно? Много от женщин зла, но много и добра. Позволь ей бежать бегом — споткнется, пусти шагом — и вовсе упадет. Недаром слово «женщина» начинается с той же буквы, что жижа: все в ней жидко, хлипко, кроме характера. Ее можно сравнить, не в обиду будь сказано, с соломой: оставь солому в поле или сложи в овине, ее ни дождь, ни ветер не возьмет, а внеси ее в дом — так она и стены проломит. Из женщины, как из апельсина, не выжмешь больше соку, чем в ней есть, а будешь упорствовать — выдавишь одну лишь бесполезную горечь. Ни в чем они не знают меры, особенно в любви и в ненависти, а уж о просьбах и желаниях — и говорить не стоит. Сколько ни давай ей, все мало; что ни даст она — ей кажется много. Женщины вообще скупы.

Однако, при всех пороках, свойственных женскому полу, горе тому дому, где не шуршат их юбки и не стучат каблучки. Нет там ни порядка, ни вкусного обеда, ни опрятно накрытого стола. Если присутствие мужчины укрепляет дом и не дает ему рухнуть, то дыхание женщины гонит от очага бедность и умножает его достаток. Дом без женщины — все равно что крепость без гарнизона или олья без свиного сала.

Впрочем, сейчас не время перебирать женские достоинства. Обратимся лучше к моим собственным прекрасным качествам, коих у меня было в те годы не меньше, чем у табака [121] .

Беседуя с трактирщиком, я узнал много любопытного про Сарагосу, про городские привилегии и обычаи; все это было так занятно и мне так понравился разговор с этим человеком, что, казалось бы, лучшей забавы и не придумать. Но грехи мои судили иначе!

В плавании я схватил сильный насморк, который никак не проходил. Во время беседы я вынул из кармана платок и высморкался, а прежде чем сунуть его обратно в карман, я на него поглядел — у многих есть такая привычка.

Тут коварный трактирщик, большой любитель пошутить и посмеяться, вдруг воскликнул:

— Сеньор, сеньор! Спасайтесь! Бегите!

Я, несчастный, так весь и задрожал: ведь я постоянно боялся разоблачения и готов был в любую минуту пуститься наутек. Когда он закричал, я вскочил с места и в два прыжка очутился под пологом кровати.

Он же, не зная, в чем тут дело, подумал, что это я по доверчивости и простоте душевной, и со смехом сказал:

— Видно, ваша милость не страдает подагрой! Как вы быстро бегаете! Выходите! Благодарение богу, не случилось ничего худого. Все уже позади; вылезайте, не бойтесь.

Когда я вышел из-за полога, в лице у меня не было ни кровинки. Удивительно, как я с перепугу не выскочил в окно. Я был сам не свой, совсем потерялся, но, собравшись с силами, постарался скрыть испуг, чтобы не вызвать подозрений.

На вопрос, что все это значит, трактирщик ответил:

— Успокойтесь, сударь, и прикажите получить с вашей милости контрибуцию.

Я тут же дал ему реал, и, так как он продолжал смеяться с самым добродушным видом, я повторил свой вопрос, любопытствуя, за что он взял с меня деньги.

Он же, хохоча во все горло и сияя от удовольствия, ответил:

— Я имею полномочие от попечителей некоего богоугодного заведения взимать подать со всех постояльцев моего трактира, подлежащих обложению. Ваша милость получите от меня квитанцию, с которой сможете ездить и ходить где угодно: никто вас больше не побеспокоит и ничего не потребует. Этим реалом вы оплатили право на въезд и разрешение на выезд.

Он говорил, а я был в таком смущении, что ко мне подошли бы слова, сказанные про одну благородную сеньору; дама эта вышла замуж за новообращенного христианина, польстившись на его богатство. Вскоре она забеременела и, чувствуя обычное в таких случаях недомогание, пожаловалась другой сеньоре, своей приятельнице: «Мне так худо, что даже ноги подкашиваются и руки трясутся, как у ростовщика». На что собеседница отвечала: «Не удивительно, ваша милость, ведь в животе у вас сидит еврей».

Со мной сотворилось что-то неладное. Если бы не смех развеселившегося хозяина, я бы с перепугу помер на месте. Однако его бодрость меня оживила, а оживление подбодрило, и, собравшись с духом, я сказал:

— Меня оштрафовали, а я, ей-богу, даже не знаю за что; не слишком ли строг судья, который выносит приговор, не предъявив обвинения и не выслушав ответчика? Может быть, рассмотрев дело, суд постановил бы вернуть мне деньги! А если я и впрямь виноват, — то хорошо бы узнать в чем, дабы впредь я не впал в ту же провинность.