Можно, конечно, конвертировать в кино собственные неврозы и фобии, но можно это делать, как Вуди Аллен, а можно – как Николай Хомерики (читай: Хлебников, Бакурадзе, Гай Германика, кто там еще?).

Минувшим летом я на дне рождения известного продюсера оказался за столом с каким-то режиссером, чья картина про то, в каком дерьме мы живем, а на поверку – живут он и иже с ним, на ура прошла на «Кинотавре». Я тогда спросил режиссера: отчего дебют его столь беспросветный? Гений отделался абстрактным «такова правда жизни», а потом, обидевшись на мое эмоциональное «пошел ты на… с такой правдой!», эмоционально же возопил: «Зато как снято!» Сильная аргументация.

Там в самом начале девушку, бегущую по снежному полю, настигают менты, она оказывается беременной. После того как менты ее отмутузили, девушка рожает прямо во время допроса…

Российское кино любит две крайности: оно либо насильно тащит в небеса, либо макает в помойку.

Первое делается неумело, второе – с избыточным удовольствием.

Миндадзе и Иствуд сняли два разных фильма о том, что «ткань существованья прозрачна, как небесный дым»: о том, что есть вершина, а есть преисподняя, причем личная, вдобавок к просто преисподней. Только картина Миндадзе не перехватывает дыхание, а посмотрев негромкий шедевр Иствуда, не могу прийти в себя третью неделю.

«А в садике роса развешивала стразы», но в одну секунду все оборвалось, и детский смех превратился в вопль отчаяния и страха, и стремглав потемнело, и разверзлась зловещая тишина.

Причем в буквальном смысле ничего такого у Иствуда не происходит; но подразумевается.

Неброский, негромкий фильм, а страшный.

И светлый.

После фильма Иствуда разум пусть не кипит, но возмущен, а после фильма Миндадзе – зевнешь и пойдешь дальше.

Герметичность нашего фильма не предполагает неизгладимых впечатлений, и как ты думал до него, что Стронций – это имя римского императора, так и думаешь после.

Слова «Я недоволен фильмом про Чернобыль» будут грандиозным преуменьшением. Миндадзе сказал, что спецэффекты – это пустое, они его не занимают. Конечно, его занимает внутренний мир человека. Но в конечном итоге это обернулось стерильностью и выхолощенностью.

У Иствуда самый главный спецэффект, с него начинается страшный и светлый фильм: волна, сначала идиллическая, без шума, но убедительно накрывает целый курорт, как слизывает.

И чем же этот спецэффект мешает раскрытию внутренних борений главных героев?

У наших режиссеров, вообще у деятелей культуры «отсутствует ген за расщепление мессианства»; рождаются они оракулами, что ли?!

Холодный герой у Миндадзе похож на токсикозного высерка, у Иствуда – на парня, которого разрывает боль (играет Мэтт Деймон) от отчаяния, что он не может помочь всем, а когда помогает, ему еще больнее. Один фильм – про техногенную катастрофу, второй – про природный катаклизм. Только один снят для эстетов, а другой – для того, чтобы действительно что-то важное понять про свой внутренний мир.

Пусть даже на фоне спецэффектов.

По силе возможности я читаю все, что пишет Быков.

Учусь.

Уж насколько древняя эта наука – излагать мысли на бумаге, а и посегодня не так много мастеров это делать.

Он да я (ну куда я без ячества?!).

Иногда он Вуди Аллен, иногда публицист из тех, кто умеет «очеловечить чувство».

Если учесть все, что умеет в журналистике Дм. Быков, шансы не то чтобы обойти его, но хотя бы на равных с ним беседовать, – невелики.

Помимо всего прочего, я хочу сказать, что Дм. Быков не просто воплощение жовиальности, он вынудил меня залезть в словарь и узнарь-уяснить значение слова «жовиальный».

В свою очередь, коль скоро пошел такой лексический выпендреж (очевидно, обожаемый мной), я тоже по части витальности не Малинин-джуниор.