Сима разозлилась. Еще немного, и он договорится, что замдиректора Назарова вместе с директором чуть ли не борются за повышение травматизма на производстве. И надо же, выражение подобрал: марлезонский балет. Имеет в виду, что Сима с директором перед рабочими вытанцовывает?!

— Вы еще скажите, что незаменимых людей нет! — возмутилась Серафима.

— Незаменимых людей… есть, — вдруг проговорил он, нарочито коверкая язык.

— Издеваетесь! — возмутилась она. И вдруг вспомнила его фамилию: Гвоздев. Как будто нарочно для главного инженера придуманную. Гвозди бы делать из этих людей! Гвоздев бы делал на этих людей. Вот ведь какая дурь в голову лезет!

— Кто знает, — нарочно медлительно протянул он, — может, не будь в Германии Гитлера, не было бы Второй мировой войны…

— Не было бы Ганнибала, не было бы Клеопатры…

— А вы, кажется, знаете историю, — почти миролюбиво заметил он.

— Иными словами, до сего времени вы отказывали мне в элементарном образовании?!

— В умении руководить рабочими, — подсказал он. — Ведь пошли же вы у них на поводу. Черт знает что такое. В цеху устроили распивочную! А представители администрации ходили мимо и делали вид, что ничего не замечают… ставлю сто против одного: даже гордились, какая вы дипломатка, как умеете ладить с коллективом! Я еще мог бы понять Вадима Николаевича. Он — частник, ему прибыль давай, но вы-то, вы, ставшая инженером еще в советское время. Как вы могли не обращать внимания на то, что рабочие у станков стоят нетрезвые?!

Серафима выскочила из кабинета главного инженера, хлопнув дверью.

Черт знает что творилось в этот первый ее рабочий день после вынужденного месячного перерыва. Уволить двух специалистов высочайшего класса буквально за неделю! Но вот что странно: ничего, как она боялась, не рухнуло, и оказалось, что и в самом деле не все внутренние резервы на заводе были прежде задействованы.

Слесарь Синицын, которого все просто звали дядя Толя по причине возраста — тот был старше любого рабочего на заводе, — сумел заменить уволенного фрезеровщика.

— На время, — сурово проговорил он, когда Серафима подошла к нему по наводке мастера цеха. Когда-то дядя Толя прекрасно фрезеровал, а потом решил, что всех денег все равно не заработаешь и незачем ему жилы рвать…

Он это сам подтвердил:

— На время могу поработать, как говорится, на подхвате, а чтобы все время… нет, Серафима Евгеньевна, и не уговаривайте.

Симе было и этого достаточно. Она получила небольшую передышку, хотя незадолго до того думала, что ей теперь одна дорога — уволиться, чтобы избежать позора: еще ни разу не случалось, чтобы завод не мог в срок выполнить заказ. Директор старался держать марку.

— Я хочу, чтобы нас считали лучшими в своем деле, — говаривал он, — у нас все для этого есть.

Главный инженер полдня отсутствовал, к концу дня вернулся на завод с двумя молодыми парнями лет по восемнадцать.

— Вот, — сказал он, подталкивая их к Серафиме, — прошу любить и жаловать.

— Ваши новые работники хоть совершеннолетние? — спросила она.

— Мне уже девятнадцать, — смешно пробасил один из ребят. — А что, это так важно? Нам казалось, что вам нужны прежде всего специалисты.

Однако! Из молодых да ранних. Хорошо бы, у них руки были так же подвешены, как языки…

Но, поймав себя на некоем злорадстве, Серафима этому очень удивилась. Казалось бы, главный все делает для того, чтобы ей же хорошо работалось, а она встречает его усилия в штыки, словно он вредитель какой-то. Ревнует к его успехам. Даже не успехам, а к неординарности мышления. Сама она, придя на завод, поплыла по течению, не пытаясь в сложившихся условиях хоть что-то переделать, хотя рабочая вольница ее коробила своей непредсказуемостью и откровенной опасностью не только для производства, но и для здоровья их самих.

— Садитесь с нами обедать, Серафима Евгеньевна, — всегда приглашали ее рабочие, когда она в обед невзначай проходила мимо.

— Приятного аппетита, — говорила она. — Спасибо, меня ждут.

Чаще всего ее никто не ждал, но Серафима была уверена: последнее, что она сделает, так это сядет с ними обедать за стол, в который превращены станины двух неработающих станков и где посреди него бесстыдно красуется бутылка водки — символ анархии на производстве.

Водка была, кроме всего прочего, вызовом, который она не приняла. Сделала вид, что ее не замечает, и таким образом сразу проиграла поединок.

Директор его тоже проиграл, но он был, что называется, по другую сторону баррикады. А точнее, он сидел на троне вверху, а внизу шевелилось производство, которое Серафиме предлагалось возглавлять. Директор был хозяином и имел право в конце концов разозлиться и повыгонять всех к чертовой матери, пусть даже себе в ущерб. Это грозило потерей работы — они все здесь неплохо получали. А он закрывал глаза даже на то, что в рабочее время токари, слесари, фрезеровщики делали так называемые шабашки. То есть выполняли заказы, деньги от которых клали себе в карман. Причем не всегда из материала заказчика. А из металла, который привозил на завод сам директор. Он давал им заработать. Наверняка считал это естественной убылью, как былую усушку и утруску советских времен.