Шрифт:
Мрачный, деспотический прусский король безжалостно преследовал малейшее проявление вольнолюбия.
За разговорами члены «Казино» успевали опустошать множество бутылок и графинов, наполняемых Эммхен в погребе.
Стук бильярдных шаров становился все громче, споры наверху усиливались, языки развязывались. Игроки в вист тихонько напевали песенку мозельских виноделов.
С конца двадцатых годов цены на вино стали падать: для мозельских виноградарей пришли времена жестокой нужды.
Мы живом в прекраснейшей из стран на земле, благословленной богом. Но проклятые таможенные пошлины сделают нас нищими. Ах, если б знать, кто виновник пошлин на наше вино! И даже если б то был пруссак, клянемся честью, он очутился бы в Рейне, да, в Рейне.Доктор Шлейг, сидящий в центре небольшого кружка друзей, потребовал черного кофе, которым обычно запивал майнский рислинг.
— «Он очутился бы в Рейне»… — подхватил он напев виноделов и вдруг, взглянув на большой календарь с портретом усатого, мутноглазого Фридриха-Вильгельма Прусского, хлопнул себя по лбу: — Двадцать седьмое мая! Вторая годовщина празднества в Гамбахе, когда, идя под черными знаменами, мы пели эту же песню! Я провел лучший день жизни вместе со старым ворчуном Бёрне, Друзья мои, это героическая, вечная в истории Германии дата.
Он замолчал, отдавшись воспоминаниям.
Генрих Маркс, старавшийся оживить свою помертвевшую, полную пепла, трубку, повернулся ближе к Шлейгу, который ему говорил:
— Должен сказать, торжество было проникнуто подлинным либерализмом, добрым радикализмом и, несмотря на близость Рейнской долины с ее романтическими развалинами, замутившими мозги наших поэтов, — безупречным реализмом.
— Не слишком ли много «измов», — сухо вставил Маркс.
— Генрих, вы недоверчивы, как греческий философ, — ответил за Шлейга гимназический учитель древних языков.
Шлейг, не обратив внимания на реплики, продолжал:
— Мысль о возрождении отечества преисполняла паши сердца. Зибенфейфер говорил как якобинец. Это смелый человек. После него выступали ремесленники. То было братание всех классов. Каким единством дышали призывы ораторов! Студент Вирт немного перехватил через край, когда поднял бокал за республиканскую Европу, но бедняга поплатился жестоко…
Эммхен принесла полный графин и посеребренные кубки с надписью: «Пей до дна во славу божию».
Никто не стал расспрашивать о Вирте, отбывавшем тюремное заключение.
— Торжество закончилось добрым веселием, — добавил Шлейг. — Я горжусь тем, что пил многолетие не только свободной Германии, но и Польши и Франции. Выпьем, друзья мои, за двадцать седьмое мая!
Несколько человек нерешительно пригубили кубки.
— Выпьем за франков! — предложил внезапно Генрих Маркс.
— За Германию, за Рейнландию! — закричали сразу несколько голосов.
Шлейг, перескакивая через столы, опрокидывая стулья, добрался до пианино. Генрих Маркс затянул «Марсельезу».
Полутрезвый Хамахер, разбуженный пением, пытался заглушить хор отчаянным «Позор!».
Франкфуртский адвокат и пастор вытолкали учителя за дверь. Почтенные трирские обыватели отсчитывали такт песни кубками. Генрих Маркс удачно дирижировал пустой бутылкой.
Все новые и новые голоса присоединялись, подхватывая гимн французов. Но едва хор начал второй куплет, по лестнице со страшным грохотом скатился бильярдный шар, а за ним — некто в расстегнутом мундире.
— Молчать! — заорал прусский офицер с головой голой и круглой, как бильярдный шар. — Кто здесь оскорбляет прусскую армию? Я вызываю всех здесь присутствующих на дуэль завтра же на горе Святого Марка. Моя шпага к вашим услугам! Если угодно — пистолеты, — я готов. Господа, позорное поведение ваше не останется тайной для короля.
В зале началось смятение. Кое-кто попытался спастись бегством. Франкфуртский адвокат многозначительно снял сюртук и засучил рукава.
В ответ офицер застегнул мундир на все восемь золотых пуговиц. Но драку предотвратили Шлейг и пастор.
Юстиции советник Маркс, казалось, не замечал происходящего и, повернувшись спиной к прусскому гвардейцу, продолжал петь «Марсельезу», размахивая бутылкой перед значительно поредевшим хором.
2
Каролина фон Вестфален, сидя в беседке, обвитой виноградными лозами, вязала; это сызмальства было ее излюбленным занятием в сумерки. На зеленой скамье, прижав край шуршащей полосатой юбки, лежал томик грустных стихов Китса в коричневом переплете с золотым тиснением и баронским гербом. Из нарядной корзинки пушистыми птенцами вываливались мотки шерсти.