— Не бунтуй на улице, — говорит он просительно.

Сток смеется и переходит на «Прощание Бертрана».

За эту мятежную песню вчера арестовали нескольких вольнодумствующих студентов. Старик вырывает скрипку у портного.

— Играл бы что-нибудь церковное, мальчик, — добавляет он наставительно.

На узкой мостовой мальчуганы, играя в войну, разбившись на два войска, теснят друг друга в подворотни. Их оружие — кулаки, их снаряды — зеленые, в шипах, незрелые каштаны.

Разметая пыль, проезжают, грохоча, экипажи и телеги. То и дело между лавок попадаются кабаки, из которых несутся брань и музыка.

На базаре лоточники предлагают свой товар, зазывают:

— Вишни, вишни!

— Щетки, пуговицы!..

Тут же примостились подмастерья.

— Чиню обувь дешево!..

— Шью, крою, латаю, белю, крашу!..

Сток пересекает рыбный рынок и добирается до широкой деревенской Церковной улицы, заканчивающейся фонтаном и кирхой.

Портной прижимает к жилету коробку с часами. Тесный сюртук мешает движениям. В голове назойливый вопрос — зачем Гюркнеру и Ерке «Общество прав человека»?

Маргарита по ночам превращается в пилу. Так говорит Гюркнер. До утра она мешает ему спать руганью, допросами и карканьем.

— Невозможные налоги… герцог — мот, — передразнивает она мужа, — одичание Германии, помещики — коршуны… мужики — рабы… Польша в аду, чиновники — подлецы, рабочий люд дохнет… Пусть так, но при чем тут ты, Гуго? А если нагрянет полиция, если полезет в клеть, что за свинарником, если перероет бумаги тихони в мансарде, схватит пастора и спросит: «Гюркнер, не пора ли тебе в тюрьму, а семье твоей с сумой на дорогу?» — причитает трактирщица, выпучив немигающие, как у совы, глаза. — Сколько лет я жертвовала всем ради нашего дела, любовью, потому что — к чему скрывать! — после почти двадцатипятилетнего супружества не могла ведь я с моим воспитанием полюбить караульщика шлагбаума. Не разорись папенька, офицер или чиновник был бы рад на мне жениться. Ах, тысяча восемьсот семнадцатый год похоронил мои надежды. Я была идеальнейшей женой и хозяйкой, отказывала себе во всем, чтобы теперь потерять все нажитое. Почему? Потому, что «налоги, и герцог — мот, а рабочему человеку преждевременная смерть, и Войцек страдает из-за русского царя». Я всегда знала, что судьба изменчива, однако женой арестанта быть не хочу!

Гюркнер натягивает колпак на уши, но голос просачивается сквозь ткань. Гюркнер зарывается в подушку, но не находит покоя.

Маргарита в топорщащейся ночной рубахе сидит над ним, требуя ответа. Молчание мужа доводит женщину до неистовства. Она сотрясает супружеское ложе. Перины вздымаются валом.

Гюркнер вылезает из-под укрытия.

— Я покажу полиции клеть за свинарником и дом на пустыре, где вы устраиваете по ночам шабаши, спорите о чепухе, орете как безумные, — грозит жена.

— Ведьма! — отвечает владелец «Гессенского подворья», раскидывая подушки. — Подглядывала! ..Утопись в своем жиру, губи нас и себя.

Маргарита всхлипывает, сдается.

— Дьяволы принесли Бюхнера с этим грешником пастором! Сатана тебя тянет в пропасть…

Гюркнер примирительно смеется.

— Вот глупая баба, — шепчет он.

Клеть позади свинарника, преследовавшая во сне и наяву Маргариту, была отдана пастору Вейдигу для дел самых секретных.

Трактирщица, приложив однажды глаза к щели, увидела нечто столь страшное и неблагонадежное, что отпрянула с криком, перепугав свиней.

Ночью она объявила мужу, что пастор — фальшивомонетчик. Но Гюркнер посмотрел на нее с выразительной скукой, уничтожив последнее предположение. С точки зрения Маргариты, фальшивомонетчики были менее опасны, нежели революционеры.

Больше госпожа Гюркнер не пыталась подглядывать. Пугавший ее стук печатного станка, доносившийся из клети, удачно заглушало хрюканье свиней. Кроме владельца подворья, о том, что делал Вейдиг, знали Сток, Войцек да еще два-три человека, привозившие во двор тюки, которые принимал Август Беккер.

По-прежнему в трактир захаживали студенты, ремесленники, полицейские, заезжали в подворье крестьяне. Гюркнер был весел, деловит, все так же болтлив. Маргарита, хмурая, бранчливая, стряпала на кухне. Сток шил, Женевьева работала по дому.

Реже появлялись в раскаленном июньским солнцем дворе чистенько одетый Вейдиг и Беккер в перепачканной рубахе, с суковатой дубиной. Завидя их, Сток покидал табуретку у окна. Разговаривали они тихо, торопливо, — долго не задерживались…

Как-то знойным утром Иоганн и Войцек вышли из клети с кипами бумаг. Во дворе под новым навесом стояло несколько распряженных крестьянских телег. Хозяева их закусывали в трактире, покуда лошади отдыхали, жуя овес в привязанных к сбруе холщовых мешках.

Оглядев безлюдный двор, друзья сунули под сено и поклажу принесенные с собой узкие серые листы в черных точках букв и поспешно скрылись.

Они повторяли то же в течение нескольких дней.

На троицу портной предложил жене погулять за городом. Они вышли на рассвете, направляясь в сторону Оппенгейма.

По озабоченности Стока Женевьева догадалась, что прогулка на этот раз будет иная, чем в минувшие времена, когда они строили шалаши на Господней горе. В поле Иоганн снял мешок с плеча и осторожно положил на траву.