Тюрьма была главной достопримечательностью города. Она возвышалась над всеми строениями, и первые лучи солнца начинали свой спуск в долину, в город, с ее бурых башен, шпилей и стен.

Легенды, как паутина, оплели феодальный замок, превратившийся с веками в крепостную тюрьму княжества. Но Штерринг с досадой замечал, что жители города недостаточно чтят олицетворенную мощь монархии и забывают о каменной громаде, увенчавшей холм. Так кладбищенский сторож свыкается с могилами и смертью, которую охраняет.

Не почитая в должной мере тюрьмы, жители города недостаточно заискивали и в Шторринге. Мясник грозил ему судом за возросшие долги, поставщик вина драл три шкуры. И надзиратель Штерринг горевал о падении нравов, проклинал бунтарские влияния и мечтал высечь и посадить под тюремный замок весь город. В том, что каждый человек заслуживает порки и отсидки, он не сомневался. Люди в его сознании делились на пойманных и непойманных преступников.

«В качестве предохранительной меры полезно было бы каждого юношу и девицу простого звания сечь хоть раз в год. Это избавило бы их от многих ошибок и создало бы нацию крепкую и преданную королям», — рассуждал Штерринг, проходя по узким веселым улочкам, мимо свежевыстиранного, сохнущего на ветру белья.

В уличных пролетах перед надзирателем открывался вид на тюрьму. Она была видна отовсюду — большая, неровная, высившаяся, как скала.

Под нею находилось еврейское гетто. После пронесшейся над ним летом холеры гетто казалось обезлюдевшим. Надзиратель с удовольствием подсчитывал мертвые, пустые лачуги, обмазанные известью. Навстречу ему попался горбатый еврейский мальчик.

— У, христопродавцы! — выругался Штерринг и щелкнул ребенка по горбу. — Холера вас не взяла! Сами не мрете, а христиан заражаете.

Мальчик заплакал и бросился бежать.

Штерринга знали в гетто.

Неподалеку от тюремного рва расположился балаган бродячих актеров, дававших по вечерам представления. Несмотря на холод, актеры толпились подле уличного фонтана, черпая воду и умываясь тут же.

Штеррингу все они показались подозрительными.

«Слишком много людей развелось на земле — актеров, евреев… Немцу некуда ступить», — подумал надзиратель.

У ворот тюрьмы ему повстречался узконосый юркий, как вороненок, пастор.

— Я думаю, господин Эрдельс, — заговорил Штерринг, — что если бы господь послал мор, этакую чуму, что ли, на демагогов, бунтовщиков и евреев, то Германия стала бы великой страной, и весь мир признал бы это.

— Ваши мысли недостаточно человеколюбивы, но что касается евреев, то разве господь не отвратил давно от них своих очей? По правде говоря, еврейский бог тот же сатана.

— Господь терпелив, господин пастор. Он, по-моему, чересчур терпелив.

К разговаривающим, гордо выпятив живот, подошел тюремный врач. Надзиратель смолк.

— Скольких сегодня? — спросил пастор многозначительно.

— Девятерых, — отрапортовал Штерринг.

— Отлично! — обрадовался врач. — Госпожа бургомистерша освободится лишь в девять часов. Она — святая женщина, и ничто на свете не может помешать ее утренней молитве в божьем храме.

— Было бы печально, если б эта богомольная дама пропустила столь высоконравственное зрелище, — прибавил пастор и, возведя очи к небу, медленно, вместе с доктором, пошел к главному тюремному входу.

Штерринг, взяв под козырек, откланялся и опередил их. Ему надлежало проверить приготовления и отобрать намеченных арестантов.

В просторной, выложенной добротными каменными плитками полуподвальной камере все было уже готово. Вдоль стен стояли деревянные узкие стулья и овальные, сбитые зеленым репсом, кресла для приглашенных дам. Низкая, в человеческий рост длиной, похожая не то на плаху, не то на стол хирурга, скамья была безупречно чиста. Длинные ремни блестели, как сапоги надзирателя, Штерринг предпочел желтовато-белые тонкие палки. Причмокнув губами, он взял палку в руки, согнул чуть-чуть и выпустил конец. Удар послушно лег посредине скамьи.

— Неплохо! — похвалил себя надзиратель и пошел верхнюю башню.

Сток, уставший от бесплодных мыслей о побеге, наблюдал на рассвете возню зеленовато-серых, похожих на комья мха, полевых мышей.

Маленькие ручные создания весело бегали по столу, подбирали оставленные для них крошки хлеба, прыгали на кровать и, взбираясь на подушку, в уровень с лицом Стока, ласково заглядывали ему в глаза. Давно привыкшие делить досуг и пищу арестантов, они охотно подставляли жестким рукам портного свои мохнатые спинки. Сток, закинув голову, следил за ленивыми движениями выползавшей из стены сороконожки. Рядом с ней прял паутину седой паук. Сток словно впервые видел мелочи мира.