Сток сознавал всю искусственность и преувеличенность своих радостей и огорчений в тюрьме, но с ними ему было легче. Напряженность и сосредоточенность жизни арестанта имеют свой предел, за которым следуют равнодушие и страшная опустошенность. Иоганн боялся этого рубежа и с ужасом замечал, как деревенеет его тело, как даже физическая боль начинает казаться отдаленной, едва касающейся.

В страшном принудительном молчании он начал находить убежище, и котором лениво ютились не вызываемые к жизни мысли. Тем более потрясла его переданная хожалым записка. Но вместе с радостью он испытал ощущение почти физического страдания. Его возвращали силой к жизни.

Сток, волнуясь, ждал с рассвета прихода хожалого, но тот, однако, не допустил никаких разговоров и по-прежнему свирепо ругал арестанта. По коридору в это время прохаживался Штерринг.

В сумерки портного впервые взяли на допрос.

Когда после долгих месяцев неподвижности Стока вели по коридору, его оглушили голоса людей и сутолока. Он разучился ходить и при виде лестницы испуганно попятился. Закружилась голова.

К кандалам он привык настолько, что их тяжесть казалась ему тяжестью собственного тела.

Допрос был педолог.

— Ваше имя?

— Иоганн-Вольфганг Сток.

— Ваш возраст?

— Двадцать четыре года.

— Ваша профессия?

Сток ответил словами Бланки:

— Пролетарий.

— Это не занятие.

— Это почетнейшая из профессий. Ею занимаются миллионы людей, живущих своим трудом и лишенных всяких прав.

— Ого! Где вы начитались такой премудрости?

— Я неграмотен.

— Откуда же почерпнули вы свои бунтарские идеи?

— Деспотизм лишил нас всего. Но право мыслить осталось нашим. Я нашел истину своим умом.

— Это видно, потому что голова ваша забита дрянью. По подобные мысли мы уже слыхали и читали. Знакомы ли вам некто Георг Бюхнер и пастор Вейдиг?

— Они жили недолго на одном дворе со мной, и мне пришлось не раз чинить платье этим почтенным господам.

— Мы знаем, что ты лжешь и отягощаешь свою участь упорством. Ты состоял членом «Общества прав человека». Ты бывал на конспиративных собраниях. Да почему и но бывать? Разве немцам воспрещено собираться? Ты ведь не обязан знать о преступных целях организации, — может быть, тебя обманом ввели туда. Итак, ты бывал в пещере на Господней горе в первую пятницу каждого месяца?

— Никогда.

— Ты знал о тайной типографии близ подворья Гюркнера? Отпирательство не приведет к добру. Ты молод, доверчив и легко мог стать жертвой преступников, но правда ли?

Сток молчал.

— Мы всё знаем. Вот показания твоих товарищей. Они не пощадили тебя, Читай!

— Я неграмотен.

— Ты сам навеки погребаешь себя в тюрьме своей несговорчивостью.

Когда Стока после допроса увели, прокурор, прибывший из города, сказал начальнику тюрьмы, своему родственнику:

— Я сам человек радикальных воззрений, но какой жалкий вид они приобретают, когда становятся достоянием невежественных простолюдинов, крестьян! «Пролетарий», ха-ха! Тоже чин! И как плебейски звучит самое слово! Но какой прогресс, однако! Вместо того чтобы выпороть этого портного, я вежливо выслушиваю его демагогическую болтовню.

— Порем мы, — успокоило прокурора тюремное начальство.

Сток вернулся в камеру № 23 в крайнем возбуждении.

Допрос заставил его надеяться на то, что, может быть, будет суд.

— Неужели в Германии нет даже тени правосудия? — спрашивал он стены своей камеры.

На суде Сток мечтал произнести речь, которая кличем пронесется над миром обездоленных. Но портной не был красноречив. На ум приходили лишь слова, которые он слыхал от других. И он повторял про себя выученные когда-то отрывки из речи Бланки на процессе «пятнадцати»:

«Меня обвиняют в том, что я поведал миллионам таких же, как я, пролетариев…»

— И крестьянам, — добавил Иоганн вслух, — об их праве на жизнь…

«Богатые считают, что бедные поступают нечестно, оказывая им сопротивление. Они думают про народ: вот животное, которое настолько свирепо, что, когда на него нападают, оно защищается».

Шли недели, допрос не возобновлялся. Хожалый был неумолимо молчалив. По соседству с камерой Стока появился человек. Он стучал по ночам. Портной тщетно силился понять, что бы это могло значить.

Стук был глухой, далекий, точно дятел завелся в башне.

Лето подходило к концу. Сток оброс жесткой бородой. Он кашлял и отхаркивал кровью.