— Что же, я умываю руки. Но предупреждаю всех: настанет время, когда вас будет тошнить при одной мысли об этом дне.

И пошел к двери.

— Ладно, доктор, — говорит ему вслед король, да насмешливо так, — мы все же рискнем, а когда затошнит — пошлем за вами.

Все захохотали и заговорили о том, как лихо король его отбрил.

Ну вот, когда все разошлись, король спросил у Мэри Джейн, найдутся ли в доме свободные комнаты, а она ответила, что одна такая имеется и в ней может расположиться дядя Уильям, а свою комнату, которая немного побольше, она отдаст дяде Гарвею, сама же переберется к сестрам, поставит там для себя раскладную кровать; а еще наверху, в мансарде, имеется комнатка с соломенным тюфяком. Король сказал, что комнатка сгодится для его камельдинера — для меня, то есть.

Мэри Джейн повела нас наверх, показала комнаты, простые, но приятные. И сказала, что, если ее платья и прочие вещи буду мешать дяде Гарвею, она может их вынести, однако король ответил, что не стоит. Платья висели вдоль стены, укрытые спадавшей до пола ситцевой занавеской. В одному углу комнаты стоял старый, обтянутый ворсистой тканью сундук, в другом гитарный футляр, а еще там было много всяких безделушек и вещиц, которые девушки любят в свои комнаты стаскивать. Король сказал, что все это создает уют и убирать ничего не нужно. Герцогу комната досталась поменьше, но тоже довольно просторная, да и моя оказалась примерно такой же.

Вечером к ужину пришло много гостей, мужчин и женщин, я стоял за стульями короля и герцога, прислуживал, а за гостями негры ухаживали. Мэри Джейн сидела во главе стола, рядом со Сьюзен, и все извинялась за то, что и печенья у нее получились сухие, и соленья никуда не годятся, и жареные цыплята жесткие и из рук вон плохие — в общем, повторяла обычную дребедень, какую женщины говорят, когда им лишний раз комплимент получить охота; ну а гости-то видели, что еда на столе лучше некуда, и расхваливали ее, повторяя: «Как это вам удалось печеньица так подрумянить?», и «Боже, откуда у вас такие изумительные огурчики?», и прочую лицемерную чушь — сами знаете, как оно за столом бывает.

Когда все закончилось, мы с Заячьей Губой поужинали на кухне остатками еды, а сестры ее тем временем помогали неграм прибираться в столовой. Заячья Губа принялась расспрашивать меня насчет Англии, и пару раз я едва-едва не попался на вранье. Она говорит, например:

— Ты короля когда-нибудь видел?

— Которого? Вильгельма Четвертого? Ну еще бы, он же в нашу церковь молиться ходит.

Я знал, что он уж не один год как помер, но говорить об этом не стал. А она, услышав что король ходит в нашу церковь, спрашивает:

— И часто?

— Да все время. Его скамейка как раз напротив нашей стоит, по другую сторону от кафедры.

— А я думала, он в Лондоне живет.

— Так и есть. Где ж ему еще жить?

— Но вы же, по-моему, в Шеффилде живете?

Я понял, что заврался. Пришлось притвориться, будто я подавился куриной костью, покашлять да подумать, как мне вывернуться. Ну и говорю:

— В нашу церковь он заглядывает, когда в Шеффилде живет. В летнее, то есть, время, когда он приезжает морские ванны принимать.

— Постой, как же так, ведь Шеффилд не у моря стоит.

— А кто сказал, что у моря?

— Ты и сказал.

— Я этого не говорил.

— Говорил!

— Да нет.

— Как это нет?

— Ничего я такого не говорил.

— А что ж ты тогда сказал?

— Сказал, что он приезжает морские ванны принимать — вот что.

— Как же он принимает морские ванны, если там моря нет.

— Слушай, — говорю, — ты когда-нибудь видела такую воду, «Конгресс» называется?

— Видела.

— И что, тебе ради этого в Конгресс тащиться пришлось?

— Нет, конечно.

— Ну так и Вильгельму Четвертому не приходится ехать к морю, чтобы морские ванны принимать.

— Откуда ж он тогда морскую воду берет?

— Оттуда, откуда люди берут воду «Конгресс» — из бочки. Он любит, чтобы вода погорячей была, а у него в шеффилдском доме печек полно. Не кипятить же столько воды прямо в море. Там и приспособлений таких нет.

— А, ну тогда понятно. Так бы сразу и сказал, сберег бы время.

Ну, думаю, выкрутился — и обрадовался, и успокоился. А она тут же спрашивает:

— Значит, ты тоже в церковь ходишь?

— Да, постоянно.

— А где ты там сидишь?

— На нашей скамье, где же еще?

— На чьей?

— Что значит «на чьей» — на нашей, на скамье твоего дяди Гарвея.

— На его? А ему-то скамья зачем?

— Чтобы сидеть. Зачем, по-твоему, нужна скамья?

— Я думала, он на кафедре стоит.